Но Зайцер, ради которого все эти старики пришли к нам с визитом, нес бремя своих страданий в полном молчании и выглядел так, будто решил провести остаток своей жизни с максимальной осторожностью и воздержанием. Время от времени я отвязывал его и вел на кладбище. Там он стоял в прохладной тени деревьев и, даже если он случайно наступал на цветок со своей слепой стороны или выщипывал траву на лужайке, я никогда его не упрекал.

И помешательство Мешулама, похоже, тоже прошло. «Старый Циркин заболел той болезнью, от которой умрет», — сказал Пинес, и теперь Мешулам старался скрасить последние дни своего отца, пытаясь даже что-то делать по хозяйству. Но и у него уже тоже вызрела своя месть, сказал мне Пинес, в той же взволнованной глубине, под тонкой пленкой пшеничных полей и гладкой кожи лба, где вызревают всякие отмщенья.

За несколько недель до смерти Циркин-Мандолина вызвал меня. Он жил дома, категорически отказываясь идти в дом престарелых. «Не хочу я, чтобы эти молодые физиотерапистки выкручивали мне пальцы, а молодые врачи совали мне трубки в задницу!»

Циркин был раздражен и ворчлив и уже с трудом передвигался. Мешулам возил его с места на место в деревянной тачке, выстеленной пустыми мешками.

«Только такой бездельник может найти время возиться со старым отцом, — бурчал Циркин. — Нашел себе, наконец, достойное занятие».

Мешулам предложил купить ему коляску с электроприводом, из тех, в которых ездят старики в кибуцах.

«Не буду я разъезжать в колясках одесских гимназисток!» — объявил Мандолина.

Слабость и бессилие выворачивали его кости. Он уже не мог работать. Его благословенные поля, где росли отборные фрукты, кормовые травы, пшеница и хлопок, пришли в запустение. Вьюнок и дикая акация завладели его садами и покрыли их зловещим покрывалом одичания. Целые семьи полевых мышей, сбежавших от цианида с близлежащих полей, нашли себе здесь убежище и теперь регулярно совершали дерзкие набеги на соседние участки. Комитет несколько раз обращался к Мешуламу с категорическим требованием обработать свои поля и истребить мышей. Но Мешулам ничего не умел. Комитет обратился к Либерзону, и тот, почесав в затылке, припомнил, что вскоре после основания деревни ее посетил некий эксцентричный египетский агроном, который рассказал поселенцам, что мыши не выносят бобовых стручков. По указанию Либерзона участок Мешулама был окружен бобовыми посадками. Мыши, зачарованные непонятным заклятием, не осмеливались переступить эти границы. Они плодились и размножались, пока заграждения, голод, скученность и внутренние разногласия не привели к появлению у них клыков и не превратили их в хищных зверей, которые беспощадно истребляли друг друга. По ночам мы слышали хриплый мстительный вой победителей и предсмертные вопли раздираемых жертв, и Пинес объявил, что окруженный бобовыми заслонами участок Циркина превратился в эволюционный тупик и никакая новая мутация уже не спасет его обитателей.

Молочные коровы Циркина-Мандолины стонали от боли, терзавшей их переполненное вымя, пока старик, сидя в своей тачке, пытался втолковать своему сыну, как их доить. Мешулам никогда в жизни не держал коровьих сосков.

«Мы доили руками! — рычал старик. — Руками! А ты даже электродоилку включить не способен!»

«У нее воспаление вымени, идиот! Ты что, не видишь? Почему ты мучаешь эту несчастную душу?»

Артрит доводил Циркина до безумия. Его пальцы окостенели и искривились, как когти ястреба. Мозолистая кожа ладоней высохла и покрылась сетью трещин, которые углубились до мяса и причиняли ему страшную боль. Он не мог доить, подрезать деревья, играть на своей мандолине.