– Писарев?

– Я…

Она оказалась не замужем и без детей. Быстро собрала на стол, и они сидели до позднего дня, вспоминая далекое детство.

– Помнишь Женьку? – спросила она, поморщившись после выпитой рюмки. – Ну, которая на фрезеровщицу училась?.. Ты сох еще по ней?

Колька кивнул.

– Живет в Арабских Эмиратах, – сообщила Надька. – Замуж вышла за араба! Четвертой женой взял, младшенькой! – и заржала хабалисто.

– А ты чердак помнишь? – спросил он.

Через минуту они, по простецки раздевшись, оказались в кровати, и через тридцать секунд Колька пролился в Надьку передержалым семенем. Шестнадцать лет у него женщины не было!

Она не очень расстроилась. Лежала на животе, показывая Кольке блеклые веснушки на обвисшем заду.

– В тюрьме сидел? – спросила.

– Почти, – ответил он…

Она заснула, а он, полежав еще немного, полюбовавшись на Надькин рыжий зад, оделся скоро и неслышно затворил за собой дверь, унося в груди пустоту…

На улице виеромонахавечеру он увидел знакомую фигуру, ковыляющую с мусорным ведром к баку.

– Эй! – крикнул Колька. – Фасольянц, вы?!

Армянин обернулся, опираясь на палку, и увидел человека в рясе, с бурной растительностью на лице.

– Я Фасольянц, – ответил настороженно. Был совсем стариком и, казалось, плохо видел.

– А я Колька Писарев! Помните? В футбол играли? Вы судьей были?!

– Не помню, – пожал плечами армянин. – Про футбол помню, а про вас… Извините. Столько лет прошло.

– Говорили, что вас жена бросила и что вас парализовало потом?..

– Бросила было. И про паралич правда. Несколько лет в Кимрах гадил под себя. А потом она приехала и забрала меня домой. Отогрела. Теперь, видите, хожу…

– Да благословит вас Господь! – перекрестил Колька Фасольянца.

– Спасибо, батюшка, да только атеист я…

Он доплелся до бака, выбросил мусор и пошел обратно, к своей Джульетте. Проходя мимо, прошамкал, что дети выросли, разъехались и внуков не показывают!..

И опять Колька отправился на вокзал и просил со слезами на глазах билет до Курагыза. Но никто даже не слыхивал о такой станции, пока добрые люди не отвели батюшку к начальнику вокзала, а тот залез в компьютер и нашел Курагыз в казахских степях.

Потом кассирша долго выписывала хитрый билет в сопредельное государство, оформила его как льготный, ибо набожной была, и пожелала монаху счастливого пути.

Он предчувствовал это счастье! В сердце его было прощение!.. Все трое суток пути он повторял наяву и в ночи ее имя: «Агаша, Агашенька, Гаша…»

Потом, уже приближаясь к цели путешествия, подумал о дяде Моте, и воспоминание смертного греха сделало его тело тяжелым.

Он стоял на станции Курагыз, а метрах в трехстах маялся состав с зеками. Недавний схимник пошел вдоль вагонов, и, что удивительно, – охрана пропустила его, а собаки не рвали поводков, чтобы перегрызть чужому глотку. Он шел вдоль состава и крестил каждое зарешеченное окно, приговаривая:

– Привет передавайте отцу Никодиму. От Писарева Николая…

– Передадим, – негромко обещали из окон. – Передадим…

Он добрался до конца состава и спросил у железнодорожного рабочего, как отыскать курагызскую больничку.

– Захворали, батюшка?

Колька не ответил, а рабочий, потупив взор, сообщил, что туда через полчаса повезут тела с мертвяками.

– Они вас довезут, батюшка!

– Мертвяки?..

Рабочий заржал…

Его взяли в арбу, из которой торчали две пары ног, ослик тронулся в путь, и Колька подумал, что вот так и его, как этих мертвяков, шестнадцать лет назад везли к нежданному счастью…

Он еще издалека услышал ее заливистый смех, словно птичка Божья пела, в сердце вспыхнуло яростной болью, он потер грудь и потерял сознание…

Она так же улыбалась, так же лучились ее глаза на большом расплывшемся лице.