Их приняло семнадцатое отделение милиции…

На следующее утро Колька и Малец проснулись в вытрезвителе.

Сначала вызвали Кольку. Какой то капитан презрительно смотрел на бабку, а она плакала, размазывая по щекам пудру.

– Вы, что ли, мамаша его? – выцедил воцрос капитан.

– Я – бабушка.

– А мать с отцом где?

– А так – ушли по утру в булочную баранок купить и не вернулись.

– К вечеру вернутся, – сказал капитан, зачем то открыл сейф, в котором лежал «Макаров», затем вновь закрыл.

– Сегодня уж вряд ли вернутся, – вздохнула бабка.

– Вот и будем лишать их родительских прав! Шляются неизвестно где, а пацан в вытрезвителе ночует!

– Тринадцать лет назад пошли его родители за сушками…

– Чего? – не понял капитан.

– Пошли в булочную, – пояснила бабка, – а пропали без вести. В вашем отделении заявление писала. Искали, искали, так и не нашли!

Капитан на мгновение задумался.

– Писаревы?

– Писаревы, – подтвердила бабка.

– Помню, помню. Я тогда младшим лейтенантом был.

– И я вас помню. Я тогда младше на тринадцать лет была.

– Не нашли, – подержался за нос капитан.

– Не нашли, – посуровела бабка. – Внука отпустите.

– Да да, конечно!

И подписал пропуск.

– Найдем! – пообещал капитан.

– Обязательно найдете, – согласилась бабка и вывела Кольку за дверь…

С этого похмельного утра Колька Писарев много лет не видел Мальца.

Милиционеры обнаружили в его кармане фальшивую десятку, вызвали мать, которая, оказывается, написала заявление о том, что реквизиторские деньги из театра украли. На сына и не думала. А на семейную беду, Малец несколько купюр отоварил в магазинах, получив от замученных кассирш сдачу настоящими деньгами. Это было уже тяжелое преступление.

Состоялся суд, и Мальца приговорили к шести годам исправительной колонии для малолетних.

– Давай, Дверь! – крикнул Малец другу, когда его, заключенного в наручники, уводили из зала суда. – Будь, пацан!..

Бабка Кольку не ругала за пьянство и уголовную компанию, лишь плакала тихонько в сковородку с жарящейся картошкой. И Колька плакал по ночам – жалко ему было друга своего…

* * *

А потом все понемножечку забылось. Колька больше водки не пил и продолжал учиться в школе, а по вечерам с пацанами травили похабные анекдоты, курили сигареты «Дымок» и девок шалавых из ПТУ щупали.

Кольке нравилась девичья плоть, особенно мутился разум, когда удавалось залезть под кофту, рвануть с треском лифчик и на два мгновения утопить в своей ладони шелковую девичью грудь с маленьким съежившимся соском. И сколько потом ни била по мордасам обиженная, например Женька, Колька боли не признавал, а чувствовал лишь мучительное томление во всем теле. Как будто зубы ныли, но ныли выматывающе приятно.

И вдруг он влюбился в эту самую Женьку, учащуюся ПТУ.

– На фрезеровщицу учусь! – сообщала она и хлопала густо намазанными ресницами.

Колька смотрел на нее с восхищением, ничего не слышал, только вспоминал пойманный на мгновение в ладонь плод. Вспоминал не мозгами, а телом, которое тотчас отзывалось, покрываясь мурашками до кадыка.

Он был с нею нем как рыба. Она верещала без умолку, а он лишь глазел на ее сарафанчик, мечтая украсть глазом кусочек наготы. Женька была вертлява, а потому крохотная грудка то и дело вспыхивала своею белизной под солнцем. А он ждал, когда она выпрыгнет до конца, покажет всю свою лисью мордочку…

Что он будет делать в этот момент?

Застынет гранитом.