Полицейский задумался. Взял лицо в руки и сидел так минут пять.

– Покончим дело миром? – предложил мистер Биу.

– В этом случае ваша клиентка не станет подавать на нас в суд?

– Клятвенно обещаю вам это.

Высокий чин снял телефонную трубку и велел привести Роджера Костаки.

Мистер Биу поднялся, пыхнул на прощание трубкой, сказал, что приятно иметь дело с умными людьми, протянул для пожатия пухлую ладонь и отправился поджидать своего подзащитного…

Обедал Роджер дома.

Через четыре месяца несколько газет сделали солидные выплаты по судебным искам на банковские счета миссис Костаки. Также на первых полосах они напечатали опровержения статей о якобы имевшем место случае массовой вивисекции…

На том все успокоилось, если не считать почты из Букингемского дворца. В послании, подписанном секретарем Ее Величества, говорилось о том, что Лизбет Ипсвич и ее сын Роджер Костаки ведут чрезвычайно странный образ жизни. Королевские протеже не могут быть замешаны в публичных скандалах, даже если они спровоцированы третьей стороной… Далее шла собственноручная приписка королевы: «Милочка, никогда не делайте книксенов!»

Монаршее письмо было сожжено в камине…

* * *

В один из весенних дней, когда Роджеру исполнилось пятнадцать лет, с Лизбет созвонился профессор музыки из русских эмигрантов, некто Гаврилофф. Он попросил миссис Ипсвич о личной встрече, согласие на которую получил тотчас.

Пожилой русский был невероятно высокого роста и столь же невероятной худобы. Костюм его казался коротким, открывая голые ноги выше носков. У Гаврилофф были печальные глаза беспородного пса, зато нос имел такую линию изгиба, перелома, что какой нибудь родословно богатый тевтонец наверняка умер бы от зависти и желания иметь такой орлиный орган обоняния.

Профессор приступил без обиняков, как будто готовился к разговору несколько лет.

– Вероятно, я заслуживаю порицания, – вздернул клювом Гаврилофф. – Но боязнь и одновременно надежды на чудо останавливали меня от этого сообщения…

– Говорите, пожалуйста, яснее! – попросила Лизбет.

Профессор кивнул, но пауза продлилась долго. Лизбет выдержала.

– Дело в том… – наконец решился Гаврилофф. – Дело в том, что вашему сыну недостает музыкального слуха!

Он произнес эту фразу даже с некоторым чувством удивления, словно Роджера лишь вчера проэкзаменовали и сейчас приходится сообщать его мамаше сию новость.

– Почему вы говорите мне это теперь, а не девять лет назад?

– Ах, я старый дурак! – сокрушался профессор. – Поддался на уговоры мальчишки!.. Но ведь он так просил! Он умолял меня, чтобы я его не выдавал, клялся, что не представляет жизни без скрипки! Ему хотелось играть великого Шостаковича, и я, старый болван, рассчитывал, что слух у мальчика разовьется, такое бывает, и чрезвычайно часто.

– Развился?

– Нет, – по детски ответил Гаврилофф.

– Вы лишили моего сына будущего, – очень спокойно произнесла Лизбет.

– Я понимаю, – сокрушался русский. – Я верну вам все деньги!

– Вы получили наследство?

– Я понимаю…

Неожиданно профессор вскинулся, отчего брюки его задрались до самых колен.

– Но ваш сын обладает необыкновенным чувством ритма и тонким пониманием благородного звука!

– Что это означает?

– Он мог бы без особого труда овладеть группой ударных инструментов! Его возьмут в любой оркестр с таким уникальным чувством ритма!..

– Спасибо, – ответила Лизбет и вышла из класса. Вечером у нее состоялся разговор с сыном.

– Знаешь ли ты, что у тебя отсутствует слух?

– Насколько я помню, – ответил Роджер, – ты говорила, что в семье никто не мог спеть даже «Боже, храни королеву»!

– Зачем же ты на протяжении стольких лет тратил время попусту?

– Я люблю музыку.