Послышалось тарахтенье лодочного мотора.

– Поспешай! – поднялся с вязанки мужик. – Сейчас загрузят и уйдут!

– А не возьмут? – вскочил на затекшие ноги Колька.

– Возьмут, – улыбнулся мужик, взваливая вязанку на плечо. – Скажи, что Зосима направил. И на Коловце так же скажи!..

Колька бросился к пристани, добежал до лодки, вспомнил, что не попрощался с мужиком, хотел было обратно, но лодка отходила, и он прыгнул на борт, да чуть было не перевернул судно, слава Богу, лишь ведро воды черпанули. На него заорали, но без мата, а он, и сам напуганный, принялся говорить, что от Зосимы он, мол, Зосима на лодку его направил!..

Все сразу успокоились. Выплыли на середину озера и запрыгали по волнам. Через час лодочные люди перекусывать стали. Хлеб с холодной рыбой да чай в термосе. Хочет ли Колька жрать, не спрашивали, протянули еду, как старому товарищу…

Всю остальную дорогу молчали, а через два часа, когда Кольку уже мутить начало на волне, пришвартовались к Коловецкой пристани, где лодку уже встречали несколько местных мужиков, которые приняли участие в разгрузке соляры. Колька тоже помогал бочки ворочать. Сначала их в прицеп трактора укладывали, а потом отвозили по берегу в дизельную.

Наконец разгрузились, и Колька поклонился лодочным людям в пояс.

– И тебе спасибо за помощь, – протянул руку главный.

Пустая лодка радостно затарахтела и отчалила в наплывающий туман.

Колька с мужиками отправился вверх по горе, на которой стоял монастырь.

– А кто старший здесь? – спросил он мужиков.

– Отец Иеремия, – ответили. – Настоятель… А ты к нам?

– Если возьмут.

– Наркоман? – спросил худой и длинный.

– Нет.

– Алкаш?

Колька помотал головой.

– Отсиделый?

– Ага.

– Сколько?

– Девять.

– Если за душегубство, то не возьмут!

– Да нет, сидел я…

– Это твое дело, – сказал худой парень в грязном подряснике. – Я не исповедник!

Вечером Колька на службу попал в монастырский храм. Убогонький храм, с пустыми стенами, над алтарем только местные самописные иконы висели. Зато с левой стороны гроб стоял с мощами основателя монастыря Ефрема Коловецкого. И крест над гробом. Человек тридцать в храме, а в монашеских одеждах трое. Один из них был тот, кто днем его опрашивал, худой, черноволосый, с единственным зубом на верхней челюсти.

Служба шла вяло, хотя праздник был великий – Покров Пресвятой Богородицы. Подпевали настоятелю слабо, потому что сам он литургию служил по бумаге свитком – то и дело сбивался.

А Колька, соскучившийся до службы, закрыл в блаженстве глаза, вспомнил лагерного батюшку да запел потихонечку, а потом и вовсе забылся, в голос заславил.

А когда закончилась служба, попросил у отца Иеремии исповедь его прослушать.

– Кто таков? – спросил настоятель.

– Николаем зовут. Писаревым. Хочу жить у вас!

И принялся Колька исповедоваться, и странная исповедь у него получалась. Вспомнил все. И Надьку с рыжей ж…, и про плевки свои вспомнил, про то, как кассу футбольную взял и срок получил. Про дядю Мотю упомянул, как того жизни лишил и за что; про друга своего лучшего Гормона поведал, как на груди у него издох друг, и Агашкой косоглазой закончил. Плакал, как любил ее один раз, а на всю жизнь запомнил! Про руки девчонки Иеремии шептал, что похожи они на ветви ивы, столь же тонки; про глаза азиатские и запах ее тела – запах восточного базара; и как он себе руки вязал, проезжая уже вольным станцию Курагыз, как чуть было не выпрыгнул из окна на полной скорости, но товарищи удержали…

Больше часа исповедь Колькина продолжалась, а когда он разлепил красные от слез глаза, когда почувствовал холкой Бога и повалился на колени, то услышал над собой не молитву, а злые слова:

– И ты – грех на грехе, ко мне в монастырь приперся! – возопил отец Иеремия.