|
Младшая из одиннадцати детей в семье рыбака, она родилась и выросла в Чезенатико. Ей нравился вид побережья зимой, когда оно было пустынным и заброшенным. Летом побережье наводняли толпы шумных отдыхающих, но с этим приходилось мириться, так как эти люди кормили ее семью и многие другие семьи. Старая Джанна еще застала те времена, когда на вилле «Адриатика», превращенной впоследствии в гостиницу, жила принцесса Одескалки, помнила важных господ, приезжавших на летний сезон, например, знаменитого Новелли или оперную певицу Элену Бьянки-Каппеллини. Ее детство прошло в Романье, которой больше не было. Потом она вышла замуж за Этторе Гвиди, крестьянина из Каннучето, переехала в этот старинный деревенский дом вдали от берега и со свойственным ей трудолюбием и предприимчивостью превратила его в процветающий сельский трактир.
— Смейся, смейся. Когда-нибудь поймешь, какая ты дуреха, — одернула ее бабушка. Она никак не могла примириться с выбором внучки, которая предпочла семейному делу ученичество в парикмахерской Ванды, где ей приходилось выполнять всякую работу, от подметания полов до мытья волос клиенткам. — Пойми, мне здесь тесно, бабушка, — призналась внучка. — Конечно, работа у Ванды — это не предел мечтаний, но я предпочитаю запахи шампуней и лосьонов запаху пережаренного лука. В Каннучето жили в основном крестьяне и не было никаких достопримечательностей, кроме церкви, начальной школы и двух жалких забегаловок с помпезными наименованиями: бар «Астория» и «Гран-кафе». Крестьянская усадьба Гвиди находилась на околице селения, за ней насколько хватало глаз простирались поля. — Лучше быть служанкой в своем доме, чем хозяйкой в чужом, — рассуждала бабушка, призывая на помощь крестьянскую мудрость, от которой Мария была бесконечно далека. — Насколько я знаю, в доме Ванды ты даже не хозяйка. — Я учусь ремеслу, — возразила девушка. — Столько богатых дам приезжает сюда на лето из Болоньи, из Пескары, даже из Турина и Милана! — Весь мир — одна большая деревня, — с важным видом изрекла старуха и, решив, что с нее довольно мук, сорвала с головы проклятый пластиковый чепец. — Слова — это всего лишь слова, что здесь, что в Риме. Пустая болтовня. Повсюду есть хорошее, а есть и плохое. Одни живут честно, другие воруют. Но я точно знаю: чем больше город, тем больше грехов. Насупившись, Мария принялась уверенными и ловкими движениями снимать бигуди с бабушкиных волос. — По-твоему, это грех, если девушка хочет реализовать свои возможности? — воскликнула она с излишним нажимом, словно начинающая актриса, пробующаяся на роль. — Реа… как? — переспросила старуха. — Реализовать свои возможности, бабушка. Понимаешь, что это значит? Ты свои возможности реализовала, стоя у плиты, а я молода и хочу реализоваться по-своему, — решительно заявила юная внучка. — Стоит ли делать такие вещи, если их и не выговоришь, язык сломаешь, когда здесь рядом, у тебя под боком, есть все, что нужно? — Старуха провела рукой по лбу. — Когда я была молода, нищета была такая, что смотреть больно. Мясо ели только на Пасху да на Рождество. Я была тупая, как коза. Учительница в школе меня держала на первой парте, рядом со своим столом. Читать-считать она меня не учила, а давала штопать носки да чинить белье. Говорила: «У тебя, Джаннина, руки золотые. Зачем тебе учиться писать? Для женщины главное — уметь шить и готовить. Так и семью прокормишь». Так у меня все и вышло. Сперва в поле работала, потом на кухне. Вырастила сына, внуков подняла. И тебя, дуреху, тоже. Девушка упрямо покачала головой. Из кухни донеслись возбужденные голоса, и они обе насторожились. |
