Она теснее прижалась к холодным прутьям кованой решётки и безотрывно смотрела на мальчика. Вдруг он тоже взглянул на неё, споткнувшись о каменный бордюр, окружавший монумент.

   — Эй, Ванька, неча нос задирать! — хлопнул его по плечу товарищ. — Тебе «командорство» не светит. У тебя по французскому «три»!

   — Отстань, рыжий! Бока наломаю...

Надежда шагнула от ворот на дорогу и надвинула шляпу низко на глаза. Она уже приняла решение, и оно было совсем неожиданным: расстаться с мундиром. Пока. Потому что Ваня мал, беззаботен и весел. Не нужно взваливать на его детские плечи груз её собственной тайны. Даст Бог, вырастет он здоровеньким, станет учёным, умным отроком, пойдёт служить и ещё будет гордиться ею. Но сейчас пусть знает одно: отца у него нет, но есть мама, добрая, ласковая, заботливая, и она будет навещать его так же регулярно, как родные навещают других кадетов.

Выйдя на оживлённую улицу, Надежда остановила первого попавшегося извозчика и объяснила ему, что хочет объехать несколько дамских ателье, чтобы купить хороший подарок своей сестре ко дню рождения. Извозчик доставил её к ателье мадам Дамьен на Мойке. Он сказал, что давно возит сюда барынь и барышень и все они как будто довольны.

В ателье, увидев хрупкую темноглазую и темноволосую француженку, по выговору судя — из Нормандии, Надежда наплела ей с три короба о домашнем спектакле, где корнет гусарского полка играет роль кузины и должен с помощью женской одежды перевоплотиться так, чтобы на сцене его никто не узнал. Мадам прониклась доверием к юному офицеру и лично подобрала всё, что нужно, по её мнению, для такой цели. Кое-что Надежде пришлось купить, но основные вещи: платье, шаль, пальто, шляпку — в ателье ей дали напрокат под залог их полной стоимости и с обязательством вернуть через десять дней.

С коробками и узлами Надежда явилась на квартиру дяди Николая. Ей осталось лишь уговорить старого упрямца принять участие в этой милой игре в стенах его дома. Надо было на время отправить Лукерью к её родным в Новую Ладогу, взять на короткий срок другую прислугу и затвердить, что Надежда Андреевна прибыла на встречу с сыном из имения Великая Круча, где ухаживает за больной бабушкой. Однако Николай Васильевич, видя, что у племянницы все обдумано и все приготовлено, сдался без особого сопротивления.

Ваню Чернова по просьбе родственников отпустили из Императорского военно-сиротского дома на десять дней. Дуров-младший привёз его. Надежда так и не узнала, что он говорил мальчику по дороге. Но ещё от дверей, сбросив на бегу шинельку, Ванечка кинулся к ней с лицом ошалело-счастливым, и она наконец-то услышала его голос:

— Мама! Маменька приехали!..

Занятия, забытые за два года, Надежда вспомнила легко и с удовольствием. Она была счастлива, проводя всё время с сыном. Она читала ему книги, играла с ним, покупала ему новые игрушки по его выбору, через день водила в кондитерскую по соседству и угощала пирожными и горячим шоколадом, на ночь рассказывала сказки, утром следила за тем, чтобы он сам одевался, умывался, чистил зубы, после обеда повторяла с ним уроки: русское правописание и каллиграфию, французские и немецкие слова.

Не забыла Надежда и маленькую семилетнюю сестрёнку Евгению. Её Дуровы взяли на несколько дней. Ей тоже достались подарки, гостинцы, сладости и чудные домашние вечера у самовара с чтением сказок Шарля Перро.

Гуляя с детьми по улицам Петербурга, Надежда крепко сжимала тёплую Ванину ладошку в своей руке и ревниво замечала, кто и как смотрит на её маленького сына. Он казался ей красивым и весьма разумным для своих лет ребёнком. В нём было много от их, дуровского, рода, но уже начинали проступать черты и Василия, её мужа.

В квартире дяди Николая имелся предмет, который очень интересовал Ванечку. В прихожей на вешалке висела замечательная гусарская сабля с позолоченным эфесом, обвитым длинным серебряным темляком с кистью, и в ножнах — деревянных, обшитых чёрной кожей, окованных латунью.