Чернов умер от гангрены через две с половиной недели. К тому времени Надежда уже могла выходить из дома. Она собралась ехать на похороны. Хоронить её мужа должны были не в Сарапуле, а в деревне Маринищи, где у Черновых была усадьба и где находилась могила его матери. О дате и месте похорон ей также сообщил Вишневский. Он, как лечащий врач, возражал против такой далёкой поездки в ветреный февральский день, но Надежда была непреклонна. Она считала своим долгом проводить в последний путь человека, которого так любила сначала, а потом так ненавидела.

Родня Чернова обратила внимание на молодого офицера, ждавшего похоронную процессию у ворот кладбища. Но никому из них в голову не пришло, что это и есть безутешная вдова Василия Степановича. Они, конечно, знали о том, что когда-то давно от покойного сбежала жена, но где она сейчас и что с ней — этим в Маринищах никто не интересовался.

Офицер, сняв шляпу, пошёл, слегка прихрамывая на левую ногу и опираясь на трость, за траурным шествием к вырытой могиле и был до конца церемонии. Родственники и знакомые стали прощаться с умершим. Тогда приблизился и он, наклонился и, как все, поцеловал холодный лоб покойного.

Двоюродная сестра Чернова подумала, будто этот человек — из молодых приятелей её братца, из тех богатых шалопаев, которых тот учил играть в карты и ловко обыгрывал. Она пригласила офицера на поминки. Но он, пряча лицо в бобровый воротник своей щегольской, сшитой явно не здесь шинели, только отрицательно покачал головой. Потом они видели, как он сел в экипаж и быстро уехал.

Андрей Васильевич Дуров за ужином приказал подать водки и выпить на помин души преставившегося раба Божия Василия. Надежда взяла с подноса маленькую хрустальную рюмку:

   — Пусть будет пухом ему земля.

   — Ты, друг мой, так и ни одной слезинки не выронишь о горькой кончине своего благоверного супруга? — спросил её отец.

   — Нынче летом, батюшка, я столько видела смертей, что плакать мне не о чем. Боевые мои друзья, прекраснейшие люди, погибали на поле чести, разорванные на куски гранатами, а не пьяными, свалившись из саней в сугроб...

   — Думаю всё-таки, что ты его любила.

   — Я боготворила его.

   — И теперь — ни вздоха?

   — Да.

На том они и кончили беседу, разойдясь по своим комнатам. Но спать Надежда сразу не легла. Душа её была в тревоге и жаждала какого-то неведомого успокоения. Став на колени перед иконой Божьей Матери, она горячо помолилась ей и предалась своим мыслям.

«Отныне свободна! — хотелось ей закричать на весь дом. — До конца свободна! По воле Господней избавилась я от этих уз, от слова, данного пред алтарём, пред ликом Божьим. Господь ещё милостив ко мне. Великое утешение дарует он скорбящим и молящим его о ниспослании счастья...»

Она принялась бродить по комнате, натыкаясь на мебель и дотрагиваясь до вещей и предметов в поисках чего-то важного, необходимого ей сейчас как воздух. Она открыла на ощупь конторку, увидела там стопку листов бумаги, пучок гусиных перьев, чернильницу и выложила всё это на стол. Потом зажгла вторую свечу и села. Обмакнув перо Bi чёрную тягучую жидкость, Надежда неожиданно для себя самой вдруг написала на бумаге: «Он был собою молодец, довольно ловкий с дамами, довольно вежливый со старухами, довольно образованный, довольно сведущий по тамошнему месту...»

«Он» — это тридцатишестилетний Василий Степанович Чернов, её муж, лежавший в гробу с лицом, похожим на серую маску.