— Так ты не из моего полка! — с облегчением воскликнул Балабин. — Но зачем здесь? Как попал в Семишки? Кто ты таков?

   — Я — дворянский сын, — начала рассказывать свою давно затверждённую легенду Надежда. — Мечтаю поступить на военную службу. Но престарелые родители мои боятся этого и не отпускают меня. Тайком я ушёл из дома. С вашими казаками хочу добраться до регулярных войск и там записаться в полк...

Офицеры, выслушав этот монолог, заговорили между собой:

   — Сразу видно — он не из наших...

   — Где только униформ взял?

   — Может статься, купил.

   — Скажи прямо, Осип Евстафьевич, что твои все вещи ему и продали...

   — У тебя, Гаврила Ефремович, завсегда пятая сотня кругом виновата. Знать я этого молодца не знаю!

   — А лошадь у него тоже донская? Давеча из заводного табуна два мерина утекли. Одного доселе не споймали...

Надежда возразила:

   — Нет, лошадь у меня своя. Черкесский жеребец по кличке Алкид. От роду ему девять лет.

Балабин смотрел на неё задумчиво. Эта ситуация была ему знакома. Его собственный отец протопоп Феодор вовсе не желал, чтобы младший сын пошёл по военной части, а намеревался отправить его учиться в духовную семинарию. Однако в семнадцать лет Степан ушёл из отцовского дома и записался казаком в полк генерала Иловайского. Не сразу примирился грозный протопоп с его самовольством. Лишь через семь лет простил, когда посватался Степан к дочери его старинного друга по Донской епархии священника отца Василия.

   — Дворянский сын, говоришь... — Майор недоверчиво оглядел Надежду. — А как зовут тебя?

   — Александр Васильев сын Су... Соколов! — Надежда назвалась именем своего кумира и чуть было не спутала фамилию.

   — Доказательства есть?

   — Нет, ваше высокоблагородие! Но даю слово дворянина...

Что-то настораживало Балабина в облике пришельца, а что — он сам понять не мог. Парень держался уверенно, говорил складно, смотрел прямо в глаза. Но было, было нечто неуловимое в изгибе его руки, опирающейся на эфес сабли, в повороте шеи, в движении плеч, когда он пожал ими, говоря, что доказательств у него нет.

Надежда не сводила глаз с широкого лица Степана Фёдоровича Балабина и понимала его колебания. Сейчас он должен был принять нелёгкое решение: или выгнать пришельца прочь, или оставить его в своём полку. Для собственного успокоения Балабин желал бы получить какой-нибудь весомый аргумент. Если она придумает его сейчас, то майор станет её спасителем, если же нет, то...

   — Вот сабля моего отца, — вдруг сказала Надежда и вынула из ножен широкий клинок, подала его донскому казаку эфесом вперёд. — Я взял её, уходя из дома, чтобы продолжить семейную традицию. Батюшка мой служил ротмистром в Полтавском легкоконном полку. На этой сабле — кровь османов!

Балабин взялся за рукоять, осмотрел позолоченный офицерский эфес, обвитый потемневшим от времени золотым же темляком, провёл пальцем по острию дорогого булатного клинка.

   — Стало быть, ты — потомственный кавалерист?

   — Так точно, ваше высокоблагородие!

   — Ладно. Думаю, старый отец твой благодарен мне будет, что я не прогнал тебя, не бросил посреди дороги такого неоперившегося юнца. В походе ехать тебе при первой сотне, квартировать и обедать у меня. Смотреть за тобою станет мой вестовой Щегров...

Как на крыльях полетела Надежда из горницы во двор к Алкиду: расседлать его хоть на час после долгого пути, напоить, задать овса из походной саквы, поцеловать в ушко, прошептать: «Алкидушка, дело сделано!» Вскоре на крыльцо вышел Щегров:

   — Куда это вы, барчук, подевалися? Хозяин приглашает вас завтракать.