— Я произведён тридцать первого декабря и нынче впервые еду в полк.

   — Тогда понятно. — Он согласился тотчас, с уступчивостью пьяного. — Тогда не спорю. Тогда выпьем за первый ваш чин...

Театральные служители давно ходили с колокольчиками, и зрители спешили после антракта в зал. Но оба гусара, обнявшись, спускались по лестнице в вестибюль. Белавина совсем развезло. Надежда боялась бросить его в таком состоянии. Гардеробщики помогли ей надеть на весёлого поручика шинель и шляпу, вывести его за дверь. Крикнув извозчика, она погрузила гусара в сани. Белавин долго не мог вспомнить, где он остановился.

   — Трактир «Ливония»... — наконец пробормотал он и повалился на сиденье.

Вечер был испорчен. В театр Надежда не вернулась. Зато она впервые подумала о том, что офицерский мундир, к которому она относилась столь восторженно, служит для некоторых чем-то вроде билета в братство забулдыг. Можно смело подходить к незнакомому человеку, предлагать выпить, навязывать ему своё общество и требовать взаимности на том только основании, что узор, вышитый золотыми нитями на его воротнике, совпадает с твоим и сапоги у вас одного фасона...

Каждый день в её маленькой квартире на Рудницкой улице появлялись новые вещи. Здесь все увереннее располагался на жительство новый человек — корнет Мариупольского гусарского полка Александр Андреевич Александров. На шкафу уже стоял его кивер: высотой в четыре с половиной вершка, обшитый чёрным сукном, с большим лакированным козырьком. В шкафу висели: вицмундир, лёгкая шинель из тонкого сукна и зимняя — на меху, белые чакчиры с подтяжками — к доломану и тёмно-зелёные — к вицмундиру, походные серые рейтузы с металлическими плоскими пуговицами на боках и, как венец портняжного искусства, белый парадный доломан, сверкающий золотом. На нём было нашито пятнадцать позолоченных круглых пуговиц-шариков, тридцать позолоченных полукруглых пуговиц, одиннадцать аршин золотого галуна в полвершка шириной, двадцать восемь аршин золотого шнура и около трёх аршин золотой же бахромы вокруг шнуровой расшивки на груди.

Поначалу ремесленники, изготавливающие заказы, полагали, что имеют дело с неопытным шестнадцати-семнадцатилетним юношей и потому всучить ему плохо сделанную вещь будет легко. Но они заблуждались. Первым поплатился за свою наглость Мордыхай, сапожник. Юный гусар спустил его с лестницы, а вслед швырнул сапоги со скособоченными каблуками. Дважды переделывал белый гусарский доломан Ефим, потому что их благородие недовольны были тем, как вшиты рукава, и требовали также, чтобы на груди мастер поставил дополнительную прокладку из грубого клеёного холста и простегал её суровой ниткой. Но если вещь нравилась ему, то корнет Александров радовался как дитя. Он беспрестанно крутился перед зеркалом, хвалил то одно, то другое и щедро давал чаевые.

Постепенно мастера освоились со своим клиентом и даже прониклись к нему уважением. Слух о добром и богатом русском офицере, покупающем самые разные вещи, распространился по округе. В его доме бывали портной, сапожник, шляпник, ювелир, оружейник, шорник, галунщик, шмуклер.

На блеск серебряных монет, как бабочка на огонь свечи, сюда залетело с предложением услуг и другое существо, назвавшее себя «Аннет с улицы Роз». Так как девушка говорила по-русски с сильным акцентом и употребляла много литовских слов, Надежда не сразу сообразила, почему она несёт какую-то чушь о длинных ночах в одинокой холодной постели, о тоске мужчин по женским ласкам, о двух сердцах, готовых слиться в радостном порыве.

Она шла за Надеждой по коридору в гостиную и бормотала это. Когда они очутились в комнате, то оказалось, что корсаж у Аннет на груди расшнурован полностью, пуговицы на верхней юбке расстёгнуты и девушка с улицы Роз собирается скинуть её с себя.