«Сия и сим подобная, — продолжается в Сборнике, — тако обретословцы сии глаголюще, многих жен от послужения рождающим воспрещают. Тии же, яко суще малосмыслении, внемлюще тех наставников словесем льстивым, оставляют требующия помощи безпомощными» («Сборник сочинений о браках», стр. 214).

Этот жестокий обычай доходит в некоторых случаях до неописанного бесчеловечия. Лет шесть тому назад я служил в одной торговой компании, имевшей дела по всему Поволжью от Астрахани до Рыбинска и далее по Мариинской и Тихвинской системам до Петербурга. Три года я провел в беспрерывных разъездах по делам моих доверителей, беспрестанно сталкиваясь с различными людьми, между которыми было очень много староверов. Один раз, именно лет шесть или семь назад, я выехал из Москвы в Пензу с двумя попутчиками: саратовским купцом и одною молоденькою провинциальною актрисою. Дело было зимой, так после Николы, а уж были ухабцы. Ехали мы в рогожном возке, купленном нами сообща в Москве. По моим делам и делам купца нам выпадало ехать по рязанскому тракту, а актрисе было все равно, она с нами не спорила. Мы и поехали на Рязань, на вольных. Едем ночью, мороз сухой, ночь светлая, дорога натертая, — славно. А уж, я говорю, местами были ухабцы и таки раскатисто становилось. В одном таком-то местечке возок наш со всего разбега бух в ухаб, а оттуда прямо в раскат, да полозом о мерзлый гребень раската, — так двух копыльев как и не было. Неприятное дело! Дотащил нас ямщик до первой деревни и стой: чиниться нужно. Деревня была раскольничья: жили в ней федосеевцы. Деревенька так не очень большая, и дворов постоялых в ней всего один был, потому что упряжка тут по расстоянию выходила как-то неловкая: оттуда близко, и отсюда недалеко; извозчик все и минует. Остановились мы на квартире: комната теплая, но с угарцем, однако ничего. Я с купцом пошел рядиться в кузницу и с плотником, а попутчица наша стала хлопотать о чае. На дворе был час четвертый утра, и деревня уж встала. Люди древлего благочестия, видя нашу беду неминучую, содрали с нас за копылья и рванку цену христианскую: шесть целковых заломили и на том стали; но обещались к вечеру отпустить в лучшем виде. Дали мы шесть целковых за рублевую работу и начали выгружать возок, который нужно было опрокинуть, чтобы вдолбить копылья, а тем временем и чай поспел у актрисы. Уселись мы и благодушествуем, а за дощатой перегородкой комнаты кто-то все: ох да ох. Голос слышно женский.

— Чтой-то у вас больная, что ль? — спрашиваю бабу, пришедшую за самоваром.

— Больная, батюшка.

— Что ей?

— Господи ее знает.

— Зашиблась что ли?

— Н… нет, — так должно не по себе.

Ну, не по себе и не по себе.

Улеглись мы на диванчиках спать со скуки. А больная все ох да ох. Уснули, или по крайней мере я уснул и даже крепко уснул.

Вдруг слышу стоны раздирающие. Как заведет баба одно ойййй, так и конца этому ой не дождаться. Вскочил я, смотрю, а актриса наша надо мной стоит и трясет меня за плечо. «Встаньте, — говорит, — слышите, какое терзание!»

— Что это? — спрашиваю.

— Не знаю, — это уж с час идет, и все хуже и хуже.

— Что ж такое? умирает она?

— Мне кажется, она в муках, родит она, кажется.

— Ну что ж, — говорю, — делать, тут ничем не поможешь.

— Да чего, — говорит, — не поможешь, она ведь одна там мучится.

— Как одна?

— Одна.