— Как одна?

— Одна. Я не спала, не могла заснуть, я все слушала: никого возле нет.

Я сейчас бабу, что самовар приносила.

— Кто у вас тут? — спрашиваю ее.

— То-то, — говорит, — я говорила, не пущайте заезжих, не пущайте, баба совсем рассыпалась, как можно! а нет-таки по-своему, — пустили: вот тебе и дело.

— Какое дело?

— Да ишь, ни вам упокою, ни ей.

— Да она с кем у вас там рожает-то?

— С кем же ей рожать? Одна рожает.

— Отчего же вы бабки не позовете?

— Да бабка-то есть тут одна, да далече, послали за ней с час места будет, да вряд застанут, много у нее повою по округе.

— А ближе нет другой!

— Нетути, — у нас на деревне нетути: наши этим не займаются.

— Так вы хоть семейских кого послали бы к ней. — А роженица за перегородкой так и воет.

Баба подперлась рукой, задумалась и пошла к двери.

Купца нашего не было; он пошел в кузню. Мы с попутчицей сели и, слушая невыносимые стоны одинокой роженицы, рассказывали друг другу разные, известные нам случаи беспомощности больного сельского люда. Так прошло опять с полчаса. Роженица стала вскрикивать еще страшнее, да так, что уж вскрикнет, но на половине звука как-то голос у нее оборвется и замрет, и только по трескучему скрипу кровати слышно, как она дергается, закусив зубы, в жестоких муках.

Не выдержал я, пошел в избу. В избе только одна та же самая баба печку загребает.

— Что же, — говорю, — никто не идет к роженице?

Баба взглянула на меня и, продолжая загребать жар, проговорила: «Да кому идти-то, молодец?»

— Бабы где ж?

— Да нетути баб.

— Совсем в семье и баб нет?

— Нетути.

— Ну сама иди.

— Я боюсь.

— Ну соседку попроси какую-нибудь.

— Гм!

— Что?

— Так тебе и пойдет суседка-то! держи, малый, шире.

— С чего не пойдет?

— А не пойдет, да и сказ весь.

— Где же сожитель-то ее?

— Со двора уехал.

Вернулся я в горницу и рассказал все актрисе. Барыня моя вскипела.

— Ах, Господи! — говорит. — Да я пойду, попросите ее, чтоб меня пустила к ней, я не боюсь.

Я опять пошел в избу и говорю, что вот наша барынька хочет помочь.

— Она бабит, что ль?

— Бабить, — говорю, — не бабит, а все лучше как одной мучиться.

— Это что говорить, знамо, что лучше; все же живой человек.

— Ну то-то, — проводи-ка ее.

— Сичас, сичас.

Баба сняла с запечка маленький ключик и пошла впереди меня.

— Это она у вас заперта?

— Заперла я ее, родимый, чтоб собака как не вскочила к ней.

Актриса пошла к роженице, а баба так минут через пять вышла ко мне.

— Это барынька-то жена тебе, что ли, будет? — пытается.

— Жена, — говорю.

Пауза. Баба стала стирать фартуком стол, на котором остались крошки мерзлой московской сайки от нашего чаю.

— Давно женат-то ты?

— Два года.

— Ребятенки небось есть?

— Нету.

— Что ж так плохо стараетесь?

— Некогда, — говорю.

— В разъездах, что ль, все?

— Да.

— Ну, парень, на это время немного надо.