Возможно, если бы Себастьян знал или хотя бы мог себе представлять другую жизнь, он бы иначе оценил окруживший их с отцом вакуум, но он не знал и не мог представить себе ничего другого. Изоляция от остальных работников дома Эсперанса и шепот за спиной были привычны и обыденны, как ежедневный труд в саду, как собственная немота и как те причудливые образы, что являлись ему во сне, как сейчас…

* * *

Мигель вернулся в каштановую рощу сразу же после того, как отдал распоряжение капралу Альваресу задержать всю дворню дома Эсперанса и не выпускать никого вплоть до его прихода. Он еще раз осмотрел зловещее место под каштаном и пришел к выводу, что количество висящих повсюду нитей говорит лишь об одном: именно здесь платье сеньоры Долорес было разорвано, и, возможно, на множество лоскутов. Он достал из рукава полотняный носовой платок, вытер взмокший лоб, пригнулся к земле и пошел, а затем побежал вдоль четких бороздок, оставленных носилками неведомого похитителя.

Бежать пришлось долго. Дважды Мигель едва не терял след, дважды обнаруживал, что преступник по непонятным причинам сворачивал с тропы, и дважды же, цепляясь за гнилые корни и редкие кусты, попадал на самое настоящее бездорожье. Поднимался по осыпи на довольно высокие холмы, брел заваленными буреломом оврагами и не переставал дивиться невероятной целеустремленности и физической крепости злодея. А на самом крутом подъеме он испытал настоящее потрясение. Повсюду, буквально на каждом метре его пути, валялись обрывки белых кружев.

На секунду ему даже стало плохо. Точно такие же кружева он видел однажды, когда, еще в Мадриде, осматривал тело убитой сутенером проститутки. Прекрасно помня, во что была одета проститутка, Мигель сделал несокрушимый вывод: вокруг разбросаны части женского нижнего белья, а если еще точнее – панталон.

«Бедный сеньор Эсперанса! – сокрушенно думал он. – Как же ему сказать?»

Он прошел еще дальше, поднял с земли маленькую серебряную бляшку, украшавшую пояс покойной сеньоры, изящную черную туфельку с левой ноги и наконец отыскал единственную вещь, которая могла представлять интерес в смысле продажи, – крупную белую жемчужину.

Лейтенант Санчес был на похоронах и хорошо запомнил это жемчужное ожерелье на покойной, и, пожалуй, только теперь он окончательно уверился в том, что преступника абсолютно, даже на самую малость, не интересовали украшения покойной. Иначе он не допустил бы потери такой драгоценности и снял бы ожерелье в самом начале, еще в склепе.

Он перевел дух и побежал по отчетливо видимому следу дальше, перевалил через холм, падая и оскальзываясь, промчался вниз и только на выходе к мосту в растерянности остановился. Здесь, у самого русла горной речушки, все было усыпано обкатанными камнями, и след мог просто не сохраниться.

Невероятно сильное даже для апреля полуденное солнце жарило вовсю и еще набирало мощь. Мигель вытер взмокший лоб полотняным платком, стараясь не терять след, трусцой побежал вниз по склону и вдруг увидел, как из за поворота показалась и двинулась по дороге к мосту вызванная посыльным алькальда рота королевской пехоты.

«А ведь на мосту могут быть царапины!»

– Стой! Диего, стой! – заорал он, но идущий впереди колонны лейтенант его не слышал.

Мигель прибавил ходу. Он бежал и орал изо всех сил, но расстояние между ними было слишком велико, а топот полутора сотен пар сапог заглушал любые крики. И когда начальник полиции с колотящимся, готовым выпрыгнуть из груди сердцем выскочил из рощи, рота уже ступила на мост, уничтожая и следы, и другие возможные улики.

– Дьявол!

Он опоздал, и это было непоправимо.