– А больше тебе ничего не давали? – озадаченно вернул ему Библию полицейский.

Себастьян отрицательно замотал головой.

– А в дом ты без разрешения господ входил?

Он снова мотнул головой.

– И ничего оттуда в последние два дня не выносил?

Себастьян снова замотал головой. Он не понимал, зачем ему задают эти вопросы, но был совершенно искренен; он и впрямь давно уже не заходил в дом, а ключ от склепа взял на лавочке в саду, где его оставил после похорон старый сеньор Эсперанса.

– Что вы его донимаете, господин лейтенант? – снова подал голос отец. – Мой парень, может, и урод, но только он не из тех, кто у господ ворует.

– А ты сам то где вчера был? – с угрозой в голосе спросил полицейский.

– В деревню к друзьям ездил, – спокойно пожал плечами отец. – Посидели… выпили… все как всегда.

Между ними на секунду вспыхнула какая то борьба глазами – Себастьян отчетливо видел это.

– Если понадобится, я пришлю за вами посыльного, – глядя прямо в глаза отцу, произнес полицейский. – И без моего разрешения за порог усадьбы ни ногой. Ни тебе, ни ему. Это понятно?

– Как скажете, сеньор, – язвительно усмехнулся отец. – Я с полицией не спорю.

Полицейский разочарованно вздохнул, встал с корточек и направился прочь, а Себастьян уткнулся в клумбу и не рисковал даже поднять головы.

– Смотри, – сунул ему в лицо крепкий коричневый кулак отец. – Видишь? Если хоть раз еще к тебе полиция придет… будешь иметь дело со мной.

Себастьян кивнул и еще ниже пригнулся к земле.

* * *

Главного и, пожалуй, единственного настоящего подозреваемого – конюха семьи Эсперанса двадцатичетырехлетнего Энрике Гонсалеса – допрашивали шесть часов подряд, и запоздало примчавшийся вместе с капитаном Фернандесом алькальд ничего с этим поделать не мог. Главная улика – ожерелье – была налицо.

Разумеется, конюх запирался. Он плакал, испуганно хватал полицейских за рукава и даже встал на колени… а затем тут же, на ходу принялся сочинять байку о том, как, возвращаясь от своей подружки через сад, обнаружил возле новой клумбы порванное, но вполне еще приличное ожерелье и сунул его в карман в надежде нанизать его на новую шелковую нитку и немедленно, тем же вечером подарить подружке.

Конечно же, он врал. Это было ясно и начальнику полиции, и алькальду. Вся его смазливая перепуганная рожа, лишь внешне смахивающая на лик иконописного Христа, была настолько пронизана пороком и привычкой ко лжи, что никто бы ему не поверил, даже если бы все логически и сходилось. Но у Энрике Гонсалеса не сходилось многое.

Во первых, несмотря на слезы и мольбы, он решительно отказался назвать имя подружки, которая, будь она реальным лицом, безусловно, могла бы подтвердить его алиби. А во вторых, приглядевшись к Энрике хорошенько, Мигель достаточно быстро обнаружил на этом лице явные признаки описанной великим Ломброзо врожденной склонности к преступлению. Этот капризный порочный рот, эта жиденькая, под Христа, бороденка, густо краснеющие уши – все говорило само за себя.

Единственное, что никак не укладывалось в схему начальника городской полиции, так это очевидное слабодушие Энрике. Да, он был неплохо сложен, но в течение одной ночи протащить мертвое и в силу этого более тяжелое тело от храма до моста, а то и далее… нет, для этого требовалось воистину адское упорство. Но часы шли, и лейтенант Санчес, снова и снова требуя признания и угрожая Гонсалесу всеми карами земными, снова и снова приходил к мысли, что, если не принимать во внимание трудов Ломброзо, фактов, прямо уличающих Энрике Гонсалеса, остается немного.

Можно сказать, вообще не остается.