— С чем? — изумленно переспросил Дима.

— С понтом, — разъяснила ему немного отошедшая Тося.

Фомин придавил окурок в тарелке с высохшим салатом и направился к полке с книгами, заботливо расставленными по форматам и цвету корешка. Поразмыслив, он извлек оттуда синий томик с надписью золотыми буквами: «Библиотека классики».

— Испытание продолжается, — заявил он и вложил книгу в реализатор.

— Слушай, Витек, — забеспокоился Дима, — а на нас оттуда, — он с опаской кивнул в угол, где недавно материализовался жуткий таракан, — никто не кинется?

— Что вы, братцы, — беззаботно отозвался Тимофеев. — Это же голографические образы, фантомы!

— Голография, — с аппетитом повторил Лелик и прислушался к возникшим в его воображении ассоциациям.

— Непонятный ты человек, — с укоризной сказал Фомин. — Тебе бы в Академию наук все это снести, а ты по общагам таскаешь.

— Я пробовал, — честно признался Тимофеев. — Но мне не верят. Говорят, что антинаучно, мол, не понимаете законов термодинамики… Я их, вообще-то, и вправду не понимаю. Иначе мне ни за что бы не сделать вечный двигатель.

— Вечный двигатель? — упавшим голосом переспросил Фомин. — А где он?

— На окне, — доложила Света. — В моем вентиляторе.

— Да-а… — снова произнес Фомин. — Что ж… Подавай своих фантомов.

Тимофеев притушил свет, и в углу комнаты ожили сцены далекого прошлого, запечатленные на бумаге пером великого мастера, каждая фраза которого была маленькой, тщательно прорисованной объемными красками картиной, с передним планом и перспективой и даже с небрежно брошенным в углу холста автографом.

— Чудно, право! — гудел на всю комнату здоровенный казак Чуб, в долгополом, припорошенном снегом тулупе и мохнатой шапке. — А дай понюхать табаку. У тебя, кум, славный табак! Где ты берешь его?

— Кой черт, славный, — самокритично отозвался неведомо откуда взявшийся кум, тощий и давно не бритый. — Старая курица не чихнет!..

Поздним вечером Света провожала Тимофеева на автобус. Ветер бился в старый фонарь, укрытый в голых ветвях такого же старого дерева. По асфальтовой дорожке прыгали желтые блики.

— Тебе не бывает жаль расставаться со своими изобретениями? — спросила Света, прячась от жгучих порывов осенней непогоды в необъятной болоньевой куртке народного умельца. — Они же тебе как дети!

— Говорят, дети вырастают и уходят из родительского дома, — улыбнулся Тимофеев. — И потом — главное не в законченном и отлаженном приборе, а в том, что я знаю, как его закончить и отладить, и в любой момент могу повторить его в каком угодно виде. А самые лучшие мои дети живут у тебя…

Света тихонько засмеялась.

— Ты большой хитрец, Тимофеев, — шепнула она. — Когда мы закончим университет, получим распределение и поженимся, все твои подарки снова окажутся с тобой.

Ночью Тимофееву снились голубые и розовые шары, которые носились по улицам, уворачиваясь от колес общественного транспорта, парили над домами, стучали в окна. Большие и легкие, как его счастье.

А утром, открыв глаза, он увидел сидящего на придвинутом к столу табурете правильного мужика и бывшего морского пехотинца Николая Фомина. Тот держал на коленях потрепанный атташе-кейс.

— Почему ты здесь? — с неясным предчувствием тревоги, такой неуместной после прекрасного вечера и радостных снов, спросил Тимофеев.