Ее возбуждение понемногу передалось и окружающим. Фомин снова закурил и слегка отодвинулся от реализатора.

— Ну, братцы, — произнес он. — Если удастся…

— Конечно, удастся! — вскричала Света. — Правда, Витенька?

— Не знаю, — задумчиво проговорил Тимофеев. — Очень хочется, чтобы удалось.

И он бережно поместил книжку в прибор.

Комната озарилась тусклым светом. Невидимая, где-то тлела и мигала свеча, отбрасывая колеблющиеся тени от согнувшейся фигуры на сырые стены кельи. Шуршало перо по жесткому листу, стылый воздух дрожал под потолком. И зазвучал шепот — невнятный, потусторонний…

— Не лепо ли ны бяшет, братие, начати старыми словесы…

Шепот прервался. Заскрипела рассохшаяся скамья, и темная фигура медленно, невыносимо медленно стала оборачиваться… Света тесно прижалась к Тимофееву, ее трясло от волнения, да и Тимофеев тоже невольно вздрагивал. Над его ухом прерывисто дышал утративший обычную свою невозмутимость Николай Фомин.

Сквозь бездонную пропасть времени прямо в глаза им смотрел автор «Слова о полку Игореве».

И не было сил молча выдержать этот взгляд.

— Кто ты? — чуть слышно спросила девушка Света. — Назови свое имя!..

— Назови имя! — вторил ей Тимофеев. — Назови, пожалуйста!

— Назови! — подхватил потрясенный Фомин.

Они почти кричали и отчаянно верили, будто их зов может преодолеть эти сумасшедшие восемьсот лет, что разделяли их.

— Назови свое имя! Назови свое имя! Назови…

МАШИНА ЛЕОНАРДО

У Тимофеева болели зубы.

Нет нужды подробно описывать его ощущения. Собственно, болел один-единственный левый нижний коренной, но в силу подлой солидарности все прочие зубы дружно ему подыгрывали. Тимофеев не мог ни пить, ни есть, ни разговаривать. А тем более думать. Ему было «плохо и нехорошо», как мог бы написать любитель тавтологий сэр Томас Мэлори в своей «Смерти Артура». Тимофеев умирать, подобно королю Артуру, конечно же, не собирался, но радость бытия вот уже два дня как напрочь его оставила.

Он сидел на диване, закутавшись в одеяло и забившись в угол, и ныл: «У-у-у… у-у-у…». Но напротив него пребывала любимая девушка Света, и поскольку Тимофеев как-никак являлся мужчиной, то ныл он про себя.

— Витенька, — участливо промолвила Света, у которой сердце рвалось при виде страданий своего суженого. — Может, все-таки к врачу?

— Мымм! — отозвался Тимофеев, что должно было означать самую энергичную в его положении форму протеста. Если бы он мог, то мотал бы головой и всеми конечностями, но вынужден был ограничиться плавным поматыванием указательного пальца.

— Легче будет! — соблазняла его Света. — Сразу же!

— У-у!.. — не удержался Тимофеев.

Девушка шмыгнула носиком от прилива жалости и, чтобы скрыть минутную слабость, отправилась на кухню заваривать очередную порцию дубовой коры.

О тимофеевской немощи знали все. Поскольку хворь в силу неистребимого закона подлости совпала с защитой курсовых работ, друзья народного умельца изыскивали радикальные средства вернуть его в строй — пусть на время. Благой помысел заманить его к зубному врачу давно уже представлялся всем несбыточной мечтой. Положение усугублялось тем обстоятельством, что срывалась защита и у девушки Светы, не отходившей от скорбного зубами возлюбленного. Так что спасать нужно было сразу двоих.

Пока Света колдовала над плитой, к Тимофееву наведался его лучший друг Николай Фомин.