|
В тот день она убежала от него - не потому, что хотела его подразнить, и не потому, что догадалась, о чем он хочет ее предупредить, а просто ей было весело. Днем она отыскала удивительно удобное местечко далеко от других эмоционалей, наелась до отвала и испытала то щекотливое чувство, которое требует разрядки в движениях и действиях. Она ползала по камням, запуская свои края в их поверхность. Она знала, что в ее возрасте делать это стыдно, что так играют только малыши, но зато какое приятное ощущение - бодрящее и в то же время баюкающее! И тут, наконец, пестун ее нашел. Он долго стоял возле нее и молчал, а глаза у него делались все меньше и плотнее, точно он хотел задержать каждый лучик отражающегося от нее света, вобрать в них ее образ и сохранить его навсегда. Сначала она тоже смотрела на него - в смущении, думая, что он заметил, как она забиралась в камни, и что ему стыдно за ее поведение. Но она не уловила излучения стыда и в конце концов спросила виновато: "Ну что я сделала, папочка?" "Дуа, время настало. Я ждал этого. И ты, наверное, тоже". "Какое время?" Она знала, но упрямо не хотела знать. Ведь если верить, что ничего нет, то, может быть, ничего и не будет. (Она до сих пор не избавилась от этой привычки. Ун говорил, что все эмоционали такие - снисходительным голосом рационала, сознающего свое превосходство.) Пестун сказал: "Я должен перейти. И больше меня с вами не будет". А потом он только смотрел на нее, и она тоже молчала. И еще он сказал: "Объясни остальным". "Зачем?" Дуа сердито отвернулась, ее очертания расплылись, стали смутными, словно она старалась разредиться. Да она и старалась разредиться - совсем. Только, конечно, у нее ничего не получилось. Наконец, ей стало больно, боль сменилась немотой, и она опять сконцентрировалась. А пестун против обыкновения не побранил ее и не сказал даже, что неприлично так растягиваться - вдруг кто-нибудь увидит? Она крикнула: "Им ведь все равно!" - и тут же ощутила, что пестуну больно. Он же по-прежнему называл их "крошка-левый" и "крошка-правый", хотя крошка-левый думал теперь только о занятиях, а крошке-правому не терпелось войти в триаду - ничем другим он больше не интересовался. Из них троих только она, Дуа, еще чувствовала... Но ведь она была младшей, как и все эмоционали, и у эмоционалей все происходило не так. Пестун сказал только: "Ты им все-таки объясни". И они продолжали смотреть друг на друга. Ей не хотелось ничего им объяснять. Они стали почти чужими. Не то что в раннем детстве. Тогда они и сами с трудом разбирались, кто из них кто - левый брат, правый брат и сестра-серединка. Они были еще прозрачными и разреженными - постоянно перепутывались, проползали друг сквозь друга и прятались в стенах. А взрослые и не думали их бранить. Но потом братья стали плотными, серьезными и больше не играли с ней. А когда она жаловалась пестуну, он ласково отвечал: "Ты уже большая, Дуа, и не должна теперь разреживаться". Она не хотела слушать, но левый брат отодвигался и говорил: "Не приставай. Мне некогда с тобой возиться". А правый брат теперь все время оставался совсем жестким и стал хмурым и молчаливым. Тогда она не могла понять, что с ними случилось, а пестун не умел объяснить. Он только повторял время от времени, точно урок, который когда-то выучил наизусть: "Левые - рационалы, Дуа, а правые - пестуны. |
