— Она должна быть где-то здесь, — сказал мистер Фельд. — Я точно знаю, что ее не выбрасывал.

Этан смотрел, как отец роется в коробке, где некогда помещалась дюжина бутылок джина Гилби. Она не входила в число тех, куда они укладывали вещи для переезда на Клэм-Айленд — на коробках для вещей был изображен корабль пилигримов и стояла надпись «Мэйфлауэр». Они до сих пор еще стояли штабелями по всему дому — новенькие, неизмятые, аккуратно заклеенные. Этан старался не замечать их. Они вызывали у него горькие воспоминания о том, как он волновался во время переезда, как радовался, что уезжает из Колорадо-Спрингс, хотя это значило навсегда уехать от мамы. Розовый домик поначалу просто очаровал его, и чудесный дирижабль, которому предстояло родиться в старом упаковочном сарае, будоражил его воображение. Они с отцом сами перестроили сарай почти целиком в то первое лето — только отец Дженнифер Т., Альберт, иногда помогал им. Перемена обстановки и действительно нужная работа — все это на первых порах заставляло Этана верить, что все опять будет хорошо.

Как раз Альберт Райдаут и рассказал ему об Окава. Их сын, сказал Альберт, был одним из лучших шорт-стопов в истории Клэм-Айленда, высоким, грациозным, устойчивым и быстрым. Чтобы улучшить чувство равновесия, он бегал по узким дорожкам между рядами клубники и ни разу не раздавил ни одной ягодки и не наступил ни на один побег. Когда Окава интернировали, сын, желая доказать, что их семья всегда была лояльной Соединенным Штатам, записался в армию. Его послали во Францию сражаться с немцами, и там он был убит. Альберт рассказал это просто так, чтобы не молчать, пока они покрывали последним слоем краски цементный пол мастерской, перемежая рассказ сухим, похожим на кашель смехом. Но с тех пор Этану, особенно при виде заглохшей клубничной делянки, все время казалось, что небо над бывшей фермой Окава стало ниже, серее и тяжелее, чем в день их приезда. И с тех самых пор в доме стала сгущаться тишина.

— Это, собственно, софтбольная рукавица, — говорил мистер Фельд. — Я играл кэтчером в команде колледжа… ага! — Он уже выкопал из коробки окуляр от микроскопа, жестянку из-под арахиса с канадскими монетами, а также целлофановый пакетик с какими-то серыми чешуйками и устрашающей надписью «Строганная рыба». Коробка, как и все прочие, что хранились в мастерской, была потрепанная и заклеивалась неоднократно. Иногда мистер Фельд говорил, что в этих коробках содержится вся его добрачная жизнь, иногда — что там сплошной хлам. Роясь в них, он никогда не находил то, что искал, и все найденное оказывалось для него сюрпризом. Но на этот раз, впервые на памяти Этана, он отыскал нужную вещь.

— Ага, — с нежностью повторил он. — Вот и старый противень.

Она была больше всех кэтчерских рукавиц, какие Этану доводилось видеть, и очень толстая, даже пухлая. Цветом она напоминала ирландское пиво, которое отец пил иногда в дождливые зимние дни. Сложенная пополам вдоль кармашка, она показалась Этану очень похожей на мягкое кожаное кресло.

— Держи, сынок.

Рукавица плюхнулась на протянугые ладони Этана, и из нее выкатился мяч. В воздухе разлился запах соли и полевых цветов, сразу напомнивший Этану о Саммерленде. Этан поймал мяч и спрятал в карман своих шортов.

— Примерь, — сказал мистер Фельд.

Внутри рукавица оказалась липкой, но приятно липкой, как прохладная грязь, которая продавливается между пальцами ног в жаркий летний день. Надевая собственную рукавицу, Этан никогда сразу не попадал в нужные отверстия: средний палец упрямо лез к безымянному, указательный вечно защемляло. Теперь его пальцы без всяких хлопот скользнули куда надо. Подняв руку, Этан несколько раз согнул и разогнул ее. Рукавица была тяжелая, гораздо тяжелее, чем его полевая, но благодаря хорошей балансировке нагружала всю руку равномерно.