|
. Не могу имени запомнить… Зачем я разговариваю с человеком, чье имя не могу запомнить? Чтобы еще раз убедиться в бессмысленности происходящего? Ученик дьявола так часто становится священником, ученик ученого — алчным глупцом, и значит все запуталось до такой степени, что пора начинать эту историю сначала? Ну и что? Я хотел еще раз убедиться в этом? Что происходит? Неужто какой-то человечишко может заставить меня размышлять о необходимости и сути всего сущего? Что со мной? Я ведь знаю, что ни я, ни — тем более — доктор (а почему, собственно, «тем более»?), да просто: никто на свете не может принимать такие решения. На такие решения имеет право только Тот, кто имеет на них право. Единый и Единственный. А Он не нуждается ни в советах, ни в советчиках.
Дождь наконец рухнул — резкий, скользкий, как огромный плевок невидимого существа. Он шел, не обращая внимания на этот поток. Впрочем, и поток тоже на него внимания не обращал — струи даже краем его не задевали. Он шел — отдельно от дождя, от этой жизни, от города, от людей и домов. Шел к Фаусту, чтобы наконец завершить это дело, которое и так слишком затянулось. Он, знающий все на сотни лет вперед, шел и не знал, что сделает через час. Чувствовать, может, чувствовал — но не знал. Он бы никогда не признался никому на свете — а уж себе самому тем более — что более всего злит его в его собственном состоянии — зависимость. И от кого? От человека. Мысли и чувства жили не сами по себе, они зависели от Фауста, от поступков и логики ученого. Он бы никогда не признался никому на свете — а уж себе самому тем более, — что, прожив неполных двадцать четыре года рядом с великим ученым, он потерял то, чего у него не мог отнять никто, — он потерял свободу. И весь этот дурацкий разговор с мальчиком затеял, в сущности, только потому, что надеялся получше понять Фауста, беседуя с его учеником, и даже больше: понять мир, который Фауст задумал уничтожить. Он шел, не касаясь луж, сухой посреди дождя, и не знал, что скажет Фаусту после традиционного приветствия. Но он точно знал, что судьба мира решится сегодня.
2 Фауст, конечно, был в лаборатории. В последнее время, кажется, он вовсе не выходил отсюда. Подошел. Робко — словно вор — приоткрыл дверь. Фауст спал, вытянув ноги в кресле. Черты лица его были абсолютно спокойны и безмятежны. Подумал: за это время он, конечно, сильно изменился, но вот это детское выражение безмятежности — осталось неизменным. Прошел по лаборатории, заглядывая в каждый угол: интересно поглядеть, как выглядит то, что изобрел доктор? Случайно задел какую-то склянку, жидкость вытекла на пол, из нее материализовалась рука и грудь женщины, повисели немного в воздухе и растаяли. Фауст открыл глаза и сказал традиционное: — Мне скучно, бес. Ответил: — Что делать, Фауст — на улице дождь. Помолчали. Фауст силился проснуться. — Я здесь, Фауст, чтобы говорить с тобой, — сказал и сам удивился тому, что голос у него дрожит. — Дружище, ты взволнован? — Фауст вскочил и подбежал к нему. — Не я ли причина твоего волнения? Или, может быть, дело в моем ученике Христиане? Мне не нравится этот парень, ощущение, будто он шпионит за мной. Подумал: почему он говорит про Христиана? Это неправильно. Это я должен все знать о нем, почему же он все знает обо мне? Фауст продолжал: — Объясни: зачем ты подослал ко мне этого Христиана? Разве может быть у меня тайна, которую я бы смог утаить от тебя, даже если бы захотел? Да я и не хочу… Нет, конечно, купив мою душу, ты не купил мои мысли, но разве есть что-то, чего Фауст не скажет своему покровителю и ближайшему другу? В окне сверкнула молния. |
