— За что ты убил моего ученика, дружище?

Вопрос был неожидан — он ждал монолога, а тут вдруг прямой вопрос.

Ответил мгновенно, не задумываясь:

— Но ведь он предал тебя, Фауст. Он забыл все, чему ты учил его, едва завидел блеск монет. Поиску истины он предпочел золото.

И тут Фауст начал хохотать. Хохотал долго, смачно. Вина себе налил, выпил и все продолжал смеяться.

Наконец, немного успокоившись, произнес:

— Ты так решил, да? Ты? Тебе можно, да? Ты решил, что этот человек не достоин жизни, и отнял у него жизнь. Я тоже уничтожаю людей, которых создаю. Этих прекрасных женщин… Но ведь ты его не создавал, дружище. Его создал Другой, и только Он может решить его судьбу, разве не так? По какому же праву ты отнял у него жизнь? Ну? Отвечай. Не надо. Молчи. Я слишком хорошо тебя знаю и уверяю тебя: тебе ответить нечего. Однако, если ты считаешь себя вправе отнимать у людей жизнь, почему бы мне не заняться тем же?

— Потому что ты — человек.

Фауст снова захохотал. Это не был истеричный смех. Это был смех уверенного в себе человека.

— А ты меня ни с кем не путаешь? Неужели ты всерьез считаешь, что, полжизни общаясь с тобой, можно остаться человеком? Ты же умен, дружище. Ты, можно сказать, второй по уму во Вселенной и вдруг — такие глупости! И я уже не тот, что был двадцать четыре неполных года назад, и ты — другой. Общение — это обмен душами. Не скажу, что мы с тобой произвели полный обмен, но частичный нам удался… Впрочем, тебе, наверное, не интересны все эти абстрактные истины, ты хочешь конкретики, ты хочешь знать о моем открытии. Изволь. Я подозревал, что рано или поздно мне придется рассказать тебе о нем, но, признаться, мне почему-то этого ужасно не хочется. Хотя уж кто-кто, а ты, безбожник, не станешь мне мешать осуществлять намеченное.

Фауст встал и начал ходить из угла в угол.

Отсветы грозы делали его таинственным, даже, пожалуй, излишне таинственным.

Он сидел и слушал. Кажется, впервые в жизни так внимательно слушал человека.

Фауст говорил совершенно спокойно, почти бесстрастно — так может говорить человек, который много раз мысленно уже произносил эти слова.

— Надо ли тебе объяснять, что человечество движется в тупик? Надо ли тебе объяснять, что все в мире так запуталось, что выхода уже нет? Что же делать? Как осчастливить человечество? А оно заслужило, чтобы его осчастливили. И я придумал как. Исходил я, разумеется, из аналогии с человеческой жизнью. Жизнь человека кончается смертью, но это же не все. Дальше наступает блаженство. Душа человека создана, чтобы после смерти тела жить новой жизнью. Смерть — конец жизни земной и начало жизни иной, прекрасной и счастливой. Это понятно? Если бы было по-другому, стоило ли тебе, дружище, так яростно охотиться за душами людей? А если то же самое должно произойти и со всей Землей? — так подумал я однажды. Если Земля создана для того, чтобы, погибнув, возродиться к новой жизни? Но кто мешает мне уничтожить Землю, если я точно знаю, что это будет начало новой жизни? Много лет ушло у меня на то, чтобы понять: как именно уничтожить Землю. Каждый день, каждый час, минуту каждую думал я над этим. Но однажды я понял, как жестоко ошибся. Нет, не в главном своем выводе: чем больше показывал ты мне Землю, чем больше узнавал я человечество — тем тверже убеждался: эта Земля не имеет права на жизнь. Я ошибся в другом: чтобы уничтожить Землю — нужно уничтожить небо. Вот задача. Ибо Земля — это пристанище бесов, а небо — дом Божий. Самоубийство Земли — это убийство неба, понимаешь? Ты понимаешь меня?

Конечно, он понимал. Почему нет? Фауст говорил четко, ясно, как и должен говорить ученый. В его словах, без сомнения, была логика.

Но что-то смущало. Жалость к человечеству? Ерунда.