Триста лет тому назад, а то и тысячу… до войны, в общем, Ольга, уже тогда любившая всех организовывать и сплачивать, решила положить конец детской войнушке двор на двор.

– Бросайте свои подначки и дразнилки, что вы как маленькие! – так и заявила мелкая Гладкова, с двумя косичками и вот такенными щеками – глаз было не видать.

– Смотри-ка, борзая какая! – поддразнил Илюха Захаров. – Что, сразу поколотить?

Он и тогда был здоровый, да к тому же беспристрастный – заденет девчонка, получит и она. Неудивительно, что у Оли затряслись губы, и все-таки она продолжила:

– Чего зря кулаками тыкать. А вот пошли на кладбище вечером? Кто струсит и не дойдет – тот и проиграл.

– Что проиграл? – поинтересовался Колька, который тогда мог еще носить короткие трусы, особо никого не смущая.

– Все! – решительно заявила девчонка.

– А делать что будем? – спросил Альберт, который обо всем любил уговариваться заранее.

– Картошку печь, – предложил Илюха, потирая пузо.

– Страшные истории рассказывать, – добавила Надька Белоусова.

– Как маленькие, – презрительно фыркнула Оля. – В сторожку гробовщика влезем!

Поразмыслив, собрались пять девчонок и четверо мальчишек. Уговорились, что это страшная тайна, ни одному взрослому – ни-ни, иначе не пустят (вон, Альбертика заперли – враки, сам наверняка струсил). В итоге пришлось прихватить кого-то из мелких, потому что те грозились наябедничать старшим.

Не вечером, конечно, но все же хорошо после обеда, когда уже смеркалось, собрались и пошли на новое кладбище. Чтобы пойти в сторону старого, что за озером и железной дорогой, никто и не заикался.

Мальчишки немедленно принялись дурачиться, подначивали серьезных девчонок, то и дело отбегали якобы до ветру, а сами пугали из-за кустов.

– Детский сад, – фыркала, бледнея, Настя Рыбкина (сгинувшая потом в эвакуации).

– Пи-и-ть! Дайте воды-ы! – завывал не своим голосом, тряся ветки, шутник Вовка Лисин (погибший при бомбежке в сорок первом).

Малыши сами собой оказались в хвосте. Непривычно притихшие, не думавшие ныть и проситься домой, они упрямо семенили вслед за старшими. Но большинство из них, едва покинули знакомые дворы, дружно повернулись и пошагали назад.

Вереница следовала далее. Дорога поднималась, потом опускалась в небольшой овраг, сильнее ощущалась сырость, и сумерки сгущались все больше. Тут начали отваливаться и те, что постарше: отходили поодиночке, стремясь не привлекать внимания, каждый в свое время, на какой-то только им видимой черте. Как будто дальше им было нельзя.

Но и те, что дошли – Оля, Настя, Колька, Илюха и пара отважных малышей, надувшихся, чтобы зареветь, но не заревевших, – остановились.

Перед ними границей пролегала дорога, за которой возвышались густо растущие, нетронутые деревья кладбища. Смотрела пустыми глазницами-окошками давно брошенная сторожка, к стене которой до сих пор были приставлены кресты, деревянные и витые, кованые.

Молчали. Мысль о том, что в таком месте можно болтать, а тем более печь картошку, казалась преступной. Постояв, так и отправились, не евши, назад – тихие, торжественные, в полном молчании. Не решились.

…– Ты за меня тогда спряталась, – вспомнил Колька, обводя контур красными чернилами, – смешная такая.

– От всей компании только и остались, что мы с тобой, Илюха да Надька Белоусова, – зачем-то сказала Оля, орудуя карандашом и линейкой.

Колька понял: пора прекращать:

– А ну, отставить.