– Отличная машина, не чета нашим! – не выдержал, восхитился Колька и тотчас прикусил язык.

– Поговори тут, – буркнул мастер, – машина репарационная, а на наших Победу выточили. Не будь наших, не было бы и этой. А ты вот, бестолковый, если подучишься, сделаешь нашу, но чтобы лучше этой была. Работай!

И Колька работал. Во-первых, было очень здорово, во-вторых, надо было отвлечься от мыслей о том, как там, на голубятне? Вдруг бандит раньше наведается, а там уже перестрелка? А может, вообще не придет, и брать его будут люди, не понимающие всего масштаба его подлости? Для них же все эти имена – Найденова, Ревякин – не более чем строка в акте вскрытия. И еще – Ворон.

Вспоминая о Матвее, Колька неизменно скрежетал зубами. Никто – и Палыч тоже – так и не рассказал, что за человек был Воронов, что за отец такой известный у него был. Еще некоторое время наведывались к общаге какие-то люди, старушенции и детишки, спрашивали Воронина, но на что он им – не говорили. Только один угрюмый товарищ лет пяти ответил прямо: «Сгущенки бы да маслица». Колька отослал его к Тамаре. Судя по ее покрасневшим, заплаканным глазам, они встретились и все решили полюбовно.

Пожарский был, когда описывали Матвеевы вещи в комнате, помнил, как удивился, что не оказалось там ничего лишнего и, уж конечно, денег. Чепуха всякая: часовые кишочки, инструменты, пара старых, довоенных еще газет и две фотографии. На одной – маленькой, затертой была запечатлена строгого вида очень красивая девица в белой пелерине и темном старомодном платье. На другой – Колька аж вздрогнул – был изображен знаменитый Тот Самый, полный георгиевский кавалер, герой, о котором слагали песни, чьи портреты украшали плакаты и который таинственно пропал, его имя было вымарано отовсюду. С ним, плечом к плечу, на табурете, стоял навытяжку маленький, но легко узнаваемый Матвей.

Вот оно что…

Колька глянул на Акимова, но Палыч, суровый, с каменным лицом, только чуть заметно головой покачал.

«Ничего, Матюха, ничего, – думал Колька, аккуратно обрабатывая очередную заготовку, – посчитаемся и за тебя, не сегодня, так завтра, не мы, так другие. Не уйдет от нас этот шакал».

Ну, а что это была за девчонка, на другом фото, – так и осталось тайной, ни фамилии ее, ни имени на карточке не было.

* * *

Тихонько постучали в дверь. Вера Вячеславовна, корпевшая над очередной бумажной головоломкой, подняла глаза. Вошла секретарша:

– Да, Машенька? Говори, пожалуйста, поскорее.

– Там к вам товарищ лейтенант Акимов, – смущенно доложила Маша и почему-то покраснела.

– Хорошо, пригласите, – буднично проговорила директор.

Вот еще новости. Ведь давно стало совершенно очевидно: нет у них ничего общего и быть не может. Человек поверхностный, к деликатности неспособный, в целом – простой, как горбушка.

Вера Вячеславовна вздохнула: да, показалось, но только показалось… все, отплакала, для себя решила, к тому же он все это время носу не показывал. Что теперь говорить-то?

Открылась дверь, сначала вошел огненно-рыжий букет кленовых листьев, и лишь потом – Сергей. Он сильно похудел, осунулся, видно было – то ли не спал вообще, то ли крайне мало, но улыбался сейчас открыто, по-мальчишески виновато.

Маша деликатно вышла, плотно прикрыла дверь.

Вера Вячеславовна хотела спросить: «Что вам угодно?» но язык почему-то не повернулся. Акимов под прикрытием своего «букета» беспрепятственно преодолел огромное расстояние, бесконечный путь от двери до стола, и, добравшись, вдруг рассмеялся – тихо, счастливо, неуместно.