Подожди,   перебил он торопливо, уже сдаваясь, уже понимая, что не сможет ей отказать.   Если тебе легче лицом к лицу... если ты хочешь увидеться   хорошо, давай увидимся. Но учти, у меня очень плотный график. Сегодня я освобожусь только около одиннадцати вечера.

  Я знаю,   она шмыгнула носом,   у тебя спектакль...

  Можем увидеться до моей утренней репетиции, выпить кофе где нибудь недалеко от театра... Скажем, часов в девять. Тебе удобно?

  Удобно!   она ухватилась за это предложение, как утопающий за соломинку.   Сандро, мне всё удобно! Только скажи, куда нужно подъехать...

Условившись о месте встречи, Белецкий отключил телефон и некоторое время сидел, уставившись в одну точку невидящим взглядом. Казалось, что не произошло ничего страшного: мир не перевернулся, всё осталось на своих местах, просто бывшая однокурсница и по совместительству первая любовь позвонила ему с просьбой о встрече... Это ведь ни к чему его не обязывает. Не обязывает, верно?.. Но смутное ощущение неправильности  происходящего уже зародилось в нём и теперь разливалось по венам тревожно ядовитым предчувствием.

1994 год, Москва

Их холодная война продолжалась до самого конца зимы.

В январе ещё куда ни шло   сначала сдавали сессию, затем начались каникулы... А вот февраль принёс с собой возобновление занятий, и волей неволей Белецкому и Кетеван пришлось сталкиваться в коридорах и аудиториях Щуки.

Всё это время они не разговаривали. Ни разу не перекинулись ни словечком, даже в компании однокурсников избегали смотреть друг на друга, пусть даже мимолётно. Это подчёркнутое игнорирование выглядело столь демонстративным, что не осталось незамеченным ни для кого, включая преподавательский состав.

  Белецкий! Нижарадзе!   сердился Мастер.   Может, оставите свои личные разборки за стенами училища? Здесь надо работать, друзья мои. Работать до кровавого пота, а не устраивать показательные истерики...

Слышать это было унизительно и неприятно, но Белецкий ничего не мог с собой поделать. Он не хотел даже глядеть в сторону Кетеван. Чтобы... чтобы не сорваться.

Он отчаянно тосковал по ней. По их общению, прогулкам, беседам на уютной кухне в компании милой тётушки, по совместным визитам в общагу, по их спорам и даже ссорам... Вот только так всерьёз они ещё никогда не ругались.

Иногда ему казалось, что он ненавидит её. Ненавидит за эту необъяснимую власть над ним, за дерзкую красоту и вызывающее поведение, за все те душевные (да и физические тоже!) муки, которые ему пришлось вынести по её милости. Но... стоило вновь услышать неподалёку её заливистый смех, неподражаемый хрипловатый тембр голоса, уловить аромат её волос, подсмотреть украдкой за трепетанием её ресниц... и он понимал в отчаянии, что по прежнему обречённо, безнадёжно, безумно любит её.

Да любит ли?.. Ему было трудно судить, тем более, верный товарищ Жорка убеждал его, что это не любовь, а простое увлечение, которое скоро пройдёт. Но, в таком случае, Белецкий вовсе не желал влюбляться, никогда в жизни! Хватит с него и этого простого увлечения ...

Он продолжал встречаться с Лидочкой, которая по прежнему от него ничего не требовала, не выясняла отношений, неизменно пребывала в хорошем настроении и отлично удовлетворяла его в постели. Но чем заполнить образовавшуюся пустоту в сердце   эту огромную рваную дыру... он не знал.

Как то в воскресенье после ночи, проведённой у Лидочки, он поехал проводить её до работы, всё равно домой возвращаться не хотелось, а занятий в Щуке сегодня не было. Вообще то, с некоторых пор Белецкий подсознательно избегал околачиваться вблизи Большого театра и   тем более   заходить внутрь, опасаясь нечаянной, упаси Боже, встречи с тётей Нателлой.