Правда я ничего этого, кроме посадки самолёта (и то урывками), не помню. Я уже был без сознания и даже после операции в госпитале очнулся не сразу, а провалялся в беспамятстве не меньше трех дней. Таким меня и нашел Абрам Лазаревич и, конечно, тут же развил бурную деятельность и нагнал сюда всех более-менее известных врачей, которых только смог отыскать в городе. Очень уж он переживал за моё здоровье, да и испугался нехило, ведь, как ни крути, а на мне много что завязано, и сдохни я сейчас, возможно, ему бы прилетело за то, что он не успел остановить меня и не отстранил от полётов. Не знаю, может, конечно, он просто переживал за меня как за друга, и я остальное себе надумал, да это и неважно на самом деле, главное, что он за мной ухаживал как за дитем малым, не оставляя одного ни на секунду.

Только после недели пребывания в госпитале врачи дали добро на перевозку меня в Москву, где, по словам Абрама Лазаревича, меня уже с нетерпением ждали. На самом деле мне тогда было как-то ровно параллельно, где лечиться и кто меня там ждёт. Вот пофиг было, и все тут. Гораздо больше меня волновало, как отнесется ко всему этому Кристина, ведь я теперь безногий. Вот я и задавался вопросом, нужен ли я ей буду, такой калека. Уже в Москве, после того как меня переправили туда самолетом, что далось мне не просто, я как-то сам по себе успокоился, притом резко. Просто подумал, что по-хорошему переживать мне не о чем. Зная любимую, думаю, останься я совсем недееспособным, она и то бы меня не бросила, а так — всего лишь ног лишился, да и их в какой-то степени могут заменить протезы. А если окажется, что я ошибся, и она меня из-за этого разлюбит, значит тем более переживать нечего, тогда мне нафиг такое счастье не нужно. В общем, я сам себя успокоил и, наверное, благодаря этому стремительно пошел на поправку.

Когда Абрам Лазаревич говорил, что меня в Москве ждут, он не соврал. Уже через день ко мне в палату пришёл Сталин, который старался, конечно, вести себя спокойно, но было видно, что он буквально горит от обуревающей его ярости. Но в тот момент мне, как я уже говорил, было абсолютно пофиг и на него тоже. Он, похоже, это прекрасно понял, потому что не стал ничего говорить в упрёк. Так, пожурил по-отечески, наградил и умотал по своим делам, пожелав скорейшего выздоровления. Зато Ворошилов с Орджоникидзе, они стесняться не стали, и я узнал о себе много нового. Кстати, во время этой выволочки до меня как-то вдруг дошло: к этому моменту Орджоникидзе уже должен был помереть от какой-то там болезни. Значит в моем мире это была вовсе никакая не болезнь. Вот ведь стоит ругается, здоровый как бык. Я даже улыбнулся невольно, чем сбил этим двоим весь настрой. Главное, что они по привычке, наверное, взяли надо мной шефство, и моя палата превратилась в склад разнообразных деликатесов, которые я с удовольствием раздаривал медперсоналу.

Наконец поборов депрессивное состояние, навеянное переживаниями, я снова ощутил тягу к жизни, потребовал себе телефон и включился в работу. Так я убивал время, которое до этого тянулось очень уж медленно, и почувствовал себя полезным.

Если я со своими людьми созванивался и общался очень активно, то Кристине набрался сил позвонить только через три недели после ранения. Реакция любимой на известие о ранении удивила, озадачила и, что уж лукавить, порадовала. Сначала она разрыдалась, но сквозь всхлипывания сумела произнести «главное, что живой!». А потом, когда чуть успокоилась, непререкаемым тоном поставила меня в известность, что выезжает ко мне с первым же идущим в Союз конвоем. С трудом я отговорил ее от этого безумства, пообещав ей приехать при первой же возможности. И только тогда я узнал, что мы всё-таки и правда ждём ребёнка. Тут мне реально захотелось настучать самому себе по голове, ведь я мог подумать об этом раньше и не сказать о ранении. Так нет же, с этими своими переживаниями я только об одном мог думать: как эту новость воспримет жена.