– А что же тут такого? Сказано: брат за брата, око за глаз. Или мы не люди?

Васюков долго и тяжело тянул водку, а ел быстро, тарелку за тарелкой, с большим аппетитом. Под конец, когда Саня уже рассчитывалась, он поймал за руку официантку и попросил еще стаканчик.

– Дядя Вася! – укоризненно произнесла Саня.

Он виновато улыбнулся.

– Это я на свои, для храбрости.

– Ну как хотите, я пошла.

– Я сейчас, сейчас! – крикнул ей вслед Васюков.

У входа в правое крыло вокзала, где помещалось отделение дороги, Саню встретил сам Копаев.

– А, проказница! Ну-ка, заходи в кабинет.

Но в кабинете начальник отделения дороги сразу перешел на сухой официальный тон, и у Сани тревожно заныло на душе.

– Что вы там натворили? Я читал докладную записку Косяка. Ведь это же развал! Просто не верится. – Он в упор посмотрел на Саню смоляными навыкате глазами. Тяжелый, широкоплечий, он производил внушительное впечатление; и эти черные с синевой прямые волосы, и крупный желтый, как у грача, нос, и эти глаза… они просто гипнотизировали. И Саня, сжавшись в комочек, робко молчала.

– Пожалуйста, не отмалчивайтесь, – уже мягче добавил он. – Расскажите мне все до мелочей.

И Саня стала рассказывать, сначала сбивчиво, путано, а потом разошлась; она рассказала и о стычке с кассиршей, и о том, какая неприятность из-за Сергункова вышла, и о цистерне с водой, и о незаконной постройке склада, и о том, что установку столбов под электричество приняли за сделку. Только про свою неудачную любовь она ни словом не обмолвилась.

– Это все? – строго спросил Копаев, когда она кончила рассказывать.

Саня потупила взгляд и тихо сказала:

– Все.

Копаев встал.

– Ну что ж, идите на суд. Да держитесь как следует. Я обязательно приду.

Прибывшие начальники станций, диспетчеры всех трех кустов, руководители отделения дороги – все собрались в красном уголке. На повестке дня стояло два вопроса: итоги работы за месяц и суд чести.

Производственное совещание проводил начальник службы движения. Саня забилась в самый угол и была очень довольна, что о ней не упомянули ни слова. «Вот так бы и позабыли про меня. Как хорошо было бы!» – думала она, и ей хотелось, чтобы совещание шло и шло, не прекращалось всю жизнь. Она плохо слушала выступавших; ей казалось, – где-то далеко-далеко от нее, словно в фокусе, рождался тонкий противный звон, затем он все усиливался, нарастал и горячей волной захлестывал ее. Временами Сане чудилось, что кто-то горячо дышит ей в уши, будто хочет сказать нечто важное и не решается. Она зябко вздрагивала и невольно озиралась. «Что это со мной творится?» – спрашивала себя Саня и прятала подбородок в мягкий воротник шерстяной кофточки, связанной Настасьей Павловной. И только когда по всему телу хлынула мелкая безудержная дробь, а по потолку, по стенам поплыли разноцветные светящиеся шары, Саня поняла, что у нее жар. «Этого еще не хватало!» – испугалась она и, крепко ухватившись за стул, пыталась унять дрожь. Из противоположного угла, от черной глянцевитой печки ей старательно подмигивал Васюков: мол, держись! Видно, тепло от печки окончательно укрепило его блаженное расположение духа, и в доказательство тому густо полиловел его рыхлый пористый нос.

Перед судом вошел Копаев и сел сбоку к столу. Теперь за столом остались трое выборных: судья – председатель месткома Серпокрыленко, – женщина квадратного телосложения и, несмотря на свои пятьдесят лет и тучность, очень подвижная; заседатели – начальник локомотивного отдела, подтянутый, щеголеватый, с пышными светлыми усами, и уже хорошо знакомый Сане Косяк.