Она спрятала за пазуху 200 рублей, поцеловала фотографию и водрузила назад на стену. Посмотрела на себя в зеркало, поцокала языком: розовые щечки на овальном личике обветрились и загрубели, под глазами мешки, одежда красивая, но заношенная.

Женщина выглядела старше своих лет, ей можно было дать все шестьдесят. «Как, черт возьми, ты тут оказалась?» — задавалась она вопросом. Она тряхнула головой и улыбнулась.

Спустя несколько часов она уже садилась на улице Орджоникидзе на трамвай до вокзала, где купила билет до Баку, оттуда — до Ростова-на-Дону. В Баку она сделала пересадку; тут было полным-полно мусульман, турков, татар в советской форме, в тюбетейках и халатах, которые несли цыплят, овец, детей. Какая-то семья предложила ей поесть: турецкий плов, холодное рагу с бараниной — женщина была благодарна. Она ожидала свой поезд. Когда объявили посадку, весь вокзал, казалось, преобразился, уже знакомая турецкая семья помогла ей залезть в вагон. Она села к ним поближе и вновь испытала благодарность за их защиту. В поезде она постаралась уснуть, но из головы не шли странные события предыдущей недели.

Четыре дня назад пришел потный инспектор в партийном френче, чтобы ознакомиться с условиями труда и быта работников кафе. Всех пригласили в краевой комитет партии на проспекте Берии (бывший дворец наместника), чтобы проверить документы.

Лаша велел, чтобы она шла первой. Женщина удивилась, но вопросов задавать не стала: «чистки» и проверки стали частью повседневной жизни. Ее мужа уже арестовали, скорее всего расстреляли, она просто ждала, когда придут за ней. Несомненно, ее тоже арестуют и она исчезнет вслед на ним. Но какое теперь это имеет значение?

Когда настал ее черед, она протянула документы в окошко. Из-за двери ее пригласили войти и провели в грязный некрашеный кабинет. Она взяла себя в руки, приготовившись к грубой тирании и тупому бюрократизму мелкого грузинского чиновника. Но против ожидания, она увидела стройного красивого мужчину, явно из числа руководителей. Он встал, когда она вошла, помог ей сесть, затем занял место за столом. Его френч отлично сидел на широких плечах, облегая тонкую талию.

Он излучал энергию сталинского поколения и показался женщине слишком изящным, слишком утонченным для этого убогого кабинета. Должно быть, он из Москвы, из центра, «большая шишка». Однако его ясные голубые глаза внимательно изучали ее.

— Одри Льюис?

Она кивнула.

— Не тревожьтесь. Я всегда знал, что вы в Тбилиси. Вы меня помните? — спросил он. — Мы встречались, давно, в Петрограде. В доме на Большой Морской. В день, когда умерла Сашенькина мать. Тогда пришли трое: дядя Мендель, вторым был Ваня, третьим — я. А сейчас, Лала, я хочу, чтобы вы кое-что для меня сделали.

34

Всю дорогу по спящему большому городу от бычьей шеи и бедер комиссара госбезопасности Кобулова несло потом и гвоздичным одеколоном. Сашенька сидела, прижавшись к нему, а он наслаждался этой близостью, ерзал своей слоновьей задницей и морщил нос, как огромная полосатая кошка.

Машина поехала дальше к нависающему гранитному зданию Лубянки, наркомату внутренних дел, потом свернула на боковую улочку, в открытые ворота, во внутренний двор — Кобулов продолжал дышать Сашеньке в шею. Но ей уже было наплевать.

Она пыталась взять себя в руки, успокоиться, собраться с силами — так делают все заключенные.

Фонари освещали двор Лубянки, чем-то похожий на вокзал, куда люди приезжают, но откуда никогда не уезжают.