|
– Может, ты сумеешь не попасться никому на глаза. – Я вздыхаю, остывая. Говорить не хочется. Не хочется все портить. Я могла бы еще долго притворяться, что все нормально. Но ведь все равно придется перестать, все равно придется оборвать это безумие. Я набираю воздуха и продолжаю: – Дней через десять, максимум через пару недель ты будешь лежать в подтекающей палатке и слушать, как на тент валит мокрый снег. Ты будешь лежать в мокром спальнике, потому что льет уже третий день и ты не успеваешь просушиться. Да у тебя и не будет сил поддерживать нормальный костер, голод даст о себе знать. Сначала ты будешь трястись, но потом даже на это твое тело станет неспособно. И это хороший вариант, лежать в палатке, а не, например, в двадцати метрах от нее со сломанной ногой… Ты просто умрешь от истощения и холода, и довольно быстро. Но недостаточно быстро.
– Ну и пусть, – глухо говорит Ася, глядя в огонь. – Мое дело. Только мое… Понятно. На себя она уже плюнула – или думает, что плюнула. – Дело твое, – соглашаюсь я. – Труп твой, наверное, найдут. Может быть, даже в этом сезоне. Можешь оставить записку, объяснить, за каким хреном все это устроила. – Я подбрасываю в костер пару сучьев. Думаю: не хочу ведь, противно, ну зачем так. Спрашиваю нарочито деловито: – А Суйлу на ночь на веревку будешь ставить, чтобы не ушел? – Ну да… – начинает она и осекается. – Блин… – Генкина веревка длинная, если он не запутается, то пару дней все будет нормально, – монотонно говорю я. – Потом он доест доступную траву и начнет тянуться дальше. Ногу натрет веревкой, рана будет увеличиваться, но это ничего, у лошадей высокий болевой порог… – Ладно, я поняла, хватит. Она отодвигается от огня и сжимается в комок с таким видом, словно ее вот-вот стошнит. – Под конец он будет есть землю – после того как выберет все корешки. – Тут я некстати вспоминаю, что Суйла ни черта не ест и Караш тоже. Я отвлекаюсь, и мой язык уже мелет сам по себе: – Начнутся колики, и тут уже болевой порог… – Хватит! – визжит Ася. Зажав рот ладонью, она рывком перебрасывает ноги через бревно, пытается бежать и запутывается в упругом кусте жимолости. Ей удается проломиться еще на пару шагов. Споткнувшись, она с утробным стоном рушится на четвереньки и корчится в кустах, кашляя, давясь и всхлипывая. Мои руки покрываются мурашками, и к горлу тоже подкатывает. – Ты что, кота в пустой квартире оставила?! – Что?! – сдавленно переспрашивает она через плечо. Тонко взвизгивает: – Нет! Нет же, да за кого ты меня… – Тут ее, видимо, снова скручивает, и она со стоном суется лицом под куст. * * * Я украдкой смотрю на Асю. Снова умостившись у костра, она дымит тонкой сигареткой – знаю я такие, называются «я вообще-то бросила». Рука чуть подрагивает. Я тоже закуриваю (осталось восемнадцать). Глаза у Аси красные, волосы на висках потемнели и поблескивают от влаги, но, в общем, она пришла в себя и теперь, кажется, что-то напряженно обдумывает. Ее брови то хмурятся, то задираются, лоб собирается в складки и снова разглаживается. Выбросив истлевшую сигарету, она забирает в кулак нос и вытягивает губы в трубочку. Я тихонько скрещиваю пальцы. Почти верю, что сейчас она обернется ко мне и, смущаясь и злясь, попросит отвести на базу. Надо будет выйти пораньше, тогда я успею разрисовать еще несколько камней. Ася уедет домой. Все снова станет нормальным и понятным, и я снова – наконец-то – каждую минуту буду знать, что делать дальше. Забуду ее лицо, голос и упрямые гримасы. Останется только история о туристке, которой так понравился поход, что пришлось ловить ее по всей тайге и уговаривать вернуться. Это будет очень смешная байка, уж я постараюсь… Ася все раздумывает, а я уже мысленно рассказываю воображаемым туристам историю о беглянке. |
