— И за это я буду жить на всем готовом, да еще получать сотню песо в месяц?

— По меньшей мере — сотню!

— В таком случае, разумеется, можно было бы немедленно ударить по рукам, но я все же хотел бы сначала посмотреть, заслуживаю ли я этого доверия.

— Тем самым вы докажете свою принадлежность к немецкой нации. Как святой последнего дня, я выше всего ставлю страх перед Богом и честность, но немцы слишком уж педантичны в этом вопросе. Вы прямо-таки удивительные люди!

— Может быть, сеньор, но извольте заметить, что я не отвергаю ваши предложения. Я поеду с вами, но только тогда полностью свяжу себя, когда осознаю, что действительно заслуживаю те деньги, которые мне собираются платить.

— Это нелепость, но если вы не желаете иного, то сойдет и так. Ну, а как там у вас с кассой? Ведь на какие-то деньги вы сюда приехали. Поскольку вы поедете условно, то твердого договора у вас не будет, и я не обязан платить за вас. Все, что я могу в этих обстоятельствах вам предложить, так это бесплатный проезд на судне.

— Я доволен и этим. По счастью, у меня завалялось еще несколько песо, которых хватит, пожалуй, на то, чтобы добраться до асиенды.

— Но в таком наряде я не смогу взять вас с собой. Не могли бы вы достать новый костюм?

— Да, ведь в такую жару покупают только легкое и дешевое.

— Так позаботьтесь об этом и постарайтесь, чтобы мне не пришлось ждать вас завтра утром. А теперь — спокойной ночи!

Он энергично кивнул мне и, не подав руки, пошел к своему гамаку. Дети уже спали; сеньорита Фелиса храпела; донья Эльвира пыхтела, а маленький Херонимо, только что заснувший, издавал звуки, похожие на скрип несмазанных дверных петель. Я задул лампу, вышел во двор и улегся на свою милую охапку соломы, где успевшая привыкнуть ко мне собака дружески облизала руку. Хотя на следующее утро я проснулся очень рано и вошел в комнату для гостей, когда хозяйская семья еще спала, работая в упомянутом акустическом режиме, ни поговорить с мормоном, ни даже увидеть его мне не удалось, потому что он уже покинул гостиницу. Где он будет в течение дня? Никто этого не знал, чему я немало удивился, потому что тот, кто идет честным путем, не будет скрывать свои деяния.

После того как я разбудил сеньориту Фелису, чтобы получить фирменный утренний шоколад, и выпил тридцатую чашку этого напитка, мне раскрылась, к сожалению, слишком поздно, тайна его приготовления: милейшая девушка использовала для него ту самую воду, в которой она перед этим мыла свои нежные пальчики и очаровательное личико. Я оценил эту семейную, сохранявшуюся в тайне экономию и притворился, что у меня болит желудок, а потому я вынужден отказаться от шоколада. Сеньорита осчастливила меня нежным взглядом, поднесла чашку ко рту, выпила ее, отерла губы тыльной стороной руки и заговорила весьма проникновенным голосом:

— Сеньор, вы самый благородный, самый тонкий кавалер, которого я когда-либо видела; если вы женитесь, то сделаете свою сеньору очень счастливой. Очень жаль, что вы уезжаете. Не могли бы вы здесь остаться?

— Может быть, вы этого желаете? — усмехнувшись, спросил я.

— Да, — ответила она, слегка покраснев.

— А чем вызвано ваше желание, сеньорита? Счастьем, о котором вы только что говорили, или шоколадом, который я так охотно вам уступил?

— И тем и другим, — выдохнула она с восхитительной искренностью.

Возможно, она ожидала, что начало этого утреннего разговора я доведу до счастливого конца, но я — увы! — посчитал покупку нового костюма куда более необходимым делом, чем поспешная помолвка, и пошел разыскивать baratillero.