На Форуме празднование шло полным ходом. На судейских помостах перед базиликами мимы представляли пародии на суды, которые обычно там проходили: представления изобиловали грязными жестами и непристойными словами. Люди, притворявшиеся великими государственными деятелями, читали с ростры речи, еще более бессмысленные, чем речи настоящие. На ступенях курии Гостилии двое мужчин с преувеличенно большими знаками цензоров торжественно запрещали такую деятельность, как кормление детей, соблюдение пристойных ритуалов государственных богов, службу в легионах и так далее.

Музыка была какофонической и оглушающей. Повсюду танцевали и покачивались люди. Никто как будто не шел, как ходят обычно. Я многое отдал бы за то, чтобы свериться с кое-какими записями суда и Сената и опросить нескольких официальных лиц и секретарей, но сегодня об этом нечего было и думать. Я бродил там и здесь, высматривая на улицах участников ритуала минувшей ночи. В такой громадной толпе это было бессмысленно. Я точно знал только о трех патрицианках, о Фурии и, предположительно, еще о паре человек.

Отправившись к палатке рядом с курией, я проговорил с ее владельцем достаточно долго, чтобы удостовериться, что он – не марс, и купил хлеб, начиненный виноградными листьями, оливками и крошечными солеными рыбками, щедро пропитанными гарумом. В придачу я прихватил достаточно вина, чтобы успокоить нервы, и сел на нижнюю ступеньку, уминая еду, пока псевдоцензоры объявляли наказание за выказывание уважения своим родителям и запрещали сенаторам являться на собрания в трезвом виде.

Я с удовлетворением заметил, что недавние душераздирающие переживания не повлияли на мой аппетит. Хотя, если подумать, на него ничто никогда не влияло. Я подбирал последние крошки, когда меня окликнул человек, которого я меньше всего ожидал увидеть:

– Деций Цецилий! Как хорошо увидеть в Риме еще одного человека, которого Клодий ненавидит почти так же сильно, как меня!

– Марк Туллий! – вскричал я и встал, чтобы пожать ему руку.

Мы были достаточно хорошо знакомы, чтобы обращаться друг к другу так фамильярно. Цицерон постарел с тех пор, как я видел его в последний раз, но мало кто из нас молодеет. Было странно встретить этого человека в полном одиночестве, поскольку обычно его сопровождала толпа друзей и клиентов. Никто не обращал на него внимания, и, вполне вероятно, никто и не узнал великого и достойного оратора в этой выцветшей старой тунике, из-под которой торчали костлявые колени и тощие ноги, в потрескавшихся сандалиях, с небритым лицом и неприбранными волосами. Он выглядел таким же печальным, каким я себя чувствовал. Военный послужной список Цицерона был непримечательным, как и мой собственный, и я понимал, почему вижу его таким. Ему никогда не удавалось выглядеть кем-то другим, кроме как юристом или ученым.

– Уж наверняка тебя не покинули все твои друзья? – спросил я.

– Нет, я просто хотел для разнообразия побродить в одиночестве, поэтому отпустил всех своих приверженцев. Это единственный день в году, когда я, наверное, могу не опасаться нападения. Впрочем, Клодий вряд ли попытался бы прибегнуть к насилию уже сейчас. Он жаждет славы трибуна, отправившего меня в изгнание. И такая слава у него будет. Следующий год – его год, и даже я не собираюсь с этим бороться.

– Отправляйся в какое-нибудь мирное место и займись наукой и писательским трудом, – посоветовал я. – Тебя призовут обратно, как только Клодий лишится власти. Насколько я слышал, у тебя не было другого выхода, кроме как разрешить те казни. Даже Катон на твоей стороне, а Юпитер знает, насколько он ярый приверженец законности.