В груди узника екнуло. Они снова засмеялись. Смех у всех троих был одинаков — сухой, отрывистый, твердый. Не то смех, не то кашель, не то лай.

И одинаковы были их панцири из воловьей кожи, и тусклые шлемы, низко надвинутые на лбы, и тяжелые мечи в потрепанных ножнах, схваченных потемневшими медными кольцами. И твердые плети были одинаковы тоже. И голоса. И мысли.

Они продолжали болтать, тыча пальцами в спину, в живот, в грудь узника. Они переталкивали его друг другу, посмеивались, перешучивались, словом — развлекались.

Вряд ли узник понимал происходящее. Скорее всего, он даже не слышал ничего. Сквозь все еще не рассеявшуюся полудрему он равнодушно смотрел на троих.

Он видел их неясно, словно перед глазами была мелкая сетка дождя. Местами сетка прорывалась. Тогда он замечал какие-то детали. Он видел короткую, увенчанную обрубками пальцев, поросшую рыжими волосками руку одного. Руку, словно жирные черви, опутывали вздутые жилы. В руке покачивалась плеть. Видел короткие, обутые в грубые кожаные сандалии ноги другого. Из сандалий торчали грязные пальцы с обломанными ногтями. Узник видел лоснящиеся, будто смазанные жиром щеки третьего. Отвисшие, с бородавками и редкой щетиной неопределенного цвета, они все время вздрагивали, вот-вот прольются на землю, стекут с лица студенистой жидкостью.

Но все это — только, когда прорывалась частая сетка, заслонявшая глаза — дремота.

— А страшилище-то, — сказал один.

— Такой приснится ночью… — сказал второй.

— Умыть бы его, — сказал третий.

— Это обязательно, — пообещал первый. — Умоют.

— И насчет бабы тоже, — добавил второй.

— Пора, — сказал третий.

После душного и вязкого тепла ямы каменные плиты резко холодили ноги. Узник почувствовал, как липкая дремота отступает. Прохлада шершавого камня трезво и властно промыла его мозг, его глаза. Она смыла сонно-серый налет с его неподвижных мыслей. Частая сетка стала реже, тоньше, как пелена рассветного сна, когда сон уже смешивается с реальностью, растворяется в ней.

Узник подхватил цепи, пошел быстрее, стараясь не отставать от двух стражников, шедших впереди. Так прошли они крытую галерею, полумрак которой уже казался узнику просто полумраком, а не ослепительно ярким светом, больно резанувшим по глазам после глубокой тьмы ямы.

А потом раскаленный песок двора довершил пробуждение. Впервые за бесконечно растянувшееся время узник почувствовал свое тело просто как свое тело, а не как условное соединение самостоятельно действующих и самостоятельно чувствующих частей. И сознание вернулось в это ставшее единым тело — прежнее свое обиталище.

И необыкновенно приятными показались ему соленый привкус во рту и острое жжение в пятках.

Он оторвал взгляд от земли и на мгновение замедлил шаг.

Он увидел небо.

Темное с проседью небо тяжело висело над Пантикапеем. Густой, как тесто, осязаемой сыростью тянуло с моря, со стороны порта. Грузный, почти неподвижный туман, казалось, заполнял пространство до самого края земли. Диофанту на миг подумалось, что столица Боспора раскинулась на краю тяжело вздыхающей, дымящейся пропасти. Он вспомнил, что солнце, светившее в день его приезда, больше не показывалось, исчезнув тогда же. И звезд он тоже давно не видел.

Заложив руки за спину, слегка откинув назад крупную, в тронутых сединой завитках голову, стоял он у серого прямоугольного провала и смотрел вниз, но с высоты дворца не было видно ничего, кроме клубящегося темно-серого тумана.

— Мне жаль тебя.

Сухой, надтреснутый голос заставил Диофанта чуть вздрогнуть и обернуться.

— Я прикажу закрыть дверь. Тянет с моря, ты болен, царь.

— Не надо… — царь говорил, не разжимая губ.