Роли разошлись прекрасно: Бедлевич получил Хованского, Иноземцев — князя Андрея, Соколов — Шакловского, новая, изумительная актриса Селюк-Рознатовская — Марфу, Шаляпин — Досифея.

Русская музыка, освященная именами Верстовского, Глинки, Даргомыжского, Бородина, Римского-Корсакова, Мусоргского, любила погружаться в седую старину российской истории, в переломные ее и смутные времена, в глубокие ее драмы и трагедии. «Хованщина» — это трагедия старообрядчества. А старообрядчество — живой сосуд, в котором сохраняется со времен царя Алексея Михайловича истинный цветок русской души.

Своей «Хованщиной» Мамонтов воспел этот цветок, сделал подарок московскому, почти сплошь старообрядческому купечеству.

«Псковитянка» Римского-Корсакова погружает вас еще в более древние времена — времена Ивана IV, злой опричнины. Партия Грозного стала для Шаляпина великой.

Всякий художник — поэт ли, живописец, артист, композитор — ищет образ. Поиск идет в бесконечности пространства и в бесконечности времени, но сколь бы велик или мал этот образ ни был, он невозможен без точного видения.

Грозный Шаляпина не потому грозный, что артист, изобразив на лице с помощью грима аскетическую худобу, пугающе вращал глазами и горбился. Даже образ облака — не туман, а лучи и тени на тумане.

Появляясь в Прологе «Псковитянки» верхом на лошади, Шаляпин не просто «страшно» смотрел перед собой в черный зев зала. Он всматривался в этот зал. Он искал не вообще, не изображал поиск, он жаждал найти одного или многих, чтобы тотчас предать смерти.

Зал под этими ищущими глазами охватывало зловещим, неотвратимым предчувствием беды. Сцену заливал свет, а веяло холодом.

В хоромах Токмакова зрителю снова делалось страшно. Теперь за Ольгу. Боярышня подает царю поднос с пирогом, а царь угощается. Но как это делалось! Старческая рука с длинными пальцами зависала над подносом, над самой Ольгой и брала… через мгновение. Весь зал следил за этой рукой.

Не все находки принадлежали фантазии Федора Ивановича. Но все они сливались в единый, в неповторимый образ. Коровин, например, измерил рост Феденьки и нарочно сделал дверь, ведущую в хоромы, низкой. Шаляпин, входя, произносит не очень-то сильную фразу: «Ну, здравия желаю вам, князь Юрий, мужи-псковичи, присесть позволите?» Говоря это, медленно разгибался во весь огромный рост. Пространство судорожно сжималось, и всем становилось ясно, как мал великий Псков перед великим самодержцем, перед государыней Москвой.

Рисунок шаляпинских партий ошеломлял своей новизной, глубиной и истинностью. И эту истину певцу помогал обрести Савва Иванович.

В «Хованщине» звучит песня раскольников «Победихом и перепрехом», песню подхватывает и поет со всеми вместе старец Досифей. Что тут драматического? Шаляпин на репетициях играл кроткого, отвергшего мирские страсти инока, но Савва Иванович сказал ему:

— Досифей — не один из многих. Досифей укротил в себе Ваську Кореня, но жизнь, вера, попрание святых обрядов превращают его в Стеньку Разина с крестом.

Шаляпин тотчас повторил сцену и «победихом и перепрехом» запел, переполненный любви к Всевышнему. И не сам он, но Савва Иванович и бывшие в зале и на сцене слышали громы и видели молнии летящих престолов, на пламени крыл которых сияла Истина.

Каждая сцена «Хованщины», после разбора ее Саввой Ивановичем, обретала у Шаляпина глубину и неистовость, это были бездны человеческого духа. Каждую можно было ставить в финал, но гений потому и гений, что нет ему предела.