|
«Гадание» потрясало зрителя, но далее следовали сцены — «Убийство Хованского», «Самосожжение». Падающий занавес не мог уже остановить погружения в человеческий космос… Лучше ли становились люди, хуже… Но все, кто слышал и видел Шаляпина, получали печать преображения. Зритель покидал театр с чувством причастности не только к миру искусства, но вообще к миру. Ощущать ток времени — удел избранных. Возможно, этому чувству и посвящены ухищрения каббалы и всяческого иного тайноведения, жречества. Шаляпин не имел посвящения от людей, он был от Бога. Когда он пел, даже очень обделенные ощущали несравнимое ни с каким благом счастье существовать в это мгновение, быть частью мира. Промыслом Творца. Это не умничанье, не красивые слова изощренной похвалы великому таланту, это — правда. А мистика здесь в том, что Шаляпин был пророком, но об этом не догадывались. Он был величайшим певцом великого поющего народа.
И именно в Мамонтовской опере он стал тем Шаляпиным, который останется на века.
5 В доме на Садовой собрался цвет Частной оперы. Все немножко нервничали. Шутки не смешили, умное слово казалось неуместным… Ждали. Гроза посредственности московский критик Семен Николаевич Кругликов, недавно принятый в Частную оперу заведующим репертуарной частью, возвращался от Римского-Корсакова. Кругликов был учеником и другом композитора. Эту дружбу быстрый Мамонтов тотчас использовал на благо Частной оперы. Было известно: императорские театры отвергли «Садко» — оперу-былину, жанр совершенно новый не только для русской, но и для мировой музыки. От высокопарных многоречивых вагнеровских опер-мифов опера-былина отличалась не только уважением к народной фантазии, но и к музыкальным образам. Римский-Корсаков, получив от Кругликова письмо с предложением поставить «Садко» в Частной опере, был рад натянуть нос кому следует, но выставил условие. «Желательно, чтобы был полный оркестр, — писал композитор Кругликову, — и достаточное число оркестровых репетиций при хорошей разучке вообще… Он (Мамонтов. — В. Б.) не щадит своих средств на декорации и костюмы, а по сравнению с этим затраты на добавочные инструменты и 2–3 лишние репетиции так ничтожны, а между тем в опере все-таки первое дело музыка, а не зрительные ощущения». Николай Андреевич знал, на какую ногу хромает Мамонтовский театр. За Кругликовым на вокзал послали экипаж, на стрелках часов уже мозоли от взглядов обозначились… Но привезет ли он партитуру оперы? Труппа ждала в напряжении. Никакие разговоры, забавные истории не могли унять дрожь томительного волнения. Сделалось совсем тихо, и тут все увидели Кругликова. Семен Николаевич стоял в дверях Большого кабинета, подняв над головой клавир «Садко». — Ура! — как птичка, крикнула Забела. — Ура-а! — грянули артисты во всю радость великолепных своих глоток. Секар-Рожанский первым заполучил клавир: — Семен Николаевич! Пожалуйте за рояль. — И звонко, лихо запел с листа: — «Кабы была у меня золота казна…» Листали клавир почти беспорядочно, как сундук с наследством копали. — Надежда Ивановна, это для вас! — радовался Антон Владиславич, он, поляк, готов был удружить поляку Врубелю. Надежда Ивановна спела зовы Волхвы: — Сказка — наяву. Я как во сне… Сон прекрасный, добрый. — А нам-то что-нибудь есть?! — грянул громово Бедлевич, обнимая Шаляпина. Кругликов, который уже хорошо знал оперу, сказал: — Морской царь, Антон Казимирович, будто специально для вас писан. Уверен — это будет ваша слава. |
