И, захлопнув за собой неудобную дверцу маршрутки и пережив толчок почти космического ускорения, когда маршрутка резко тронулась с места, Эмма поняла, что приключение окончилось, не начавшись.

Новогоднюю сказку срепетировали за полтора месяца. Причем автор — молодой, до крайности амбициозный драматург — не пропустил ни одной репетиции, и это было ужасно. Драматург помнил свой текст наизусть, для подстраховки всюду таскал с собой распечатанный экземпляр пьесы и любые, даже микроскопические изменения бессмертного текста встречал в штыки. Его прозвали за кулисами «наш маленький Чехов».

Постановщик сказки, пятикурсник института, не умел с «Чеховым» справиться — тем более что тот был в прекрасных отношениях с главрежем, и все прекрасно понимали, чем закончится для пятикурсника попытка бунта.

— Почему вот вы, Кащей, говорите «Вот попляшу на твоих косточках», когда тут ясно написано «Вот потанцую на твоих косточках»? Вы что, не понимаете разницы?

Кащей понимал. Над «Чеховым» смеялись почти в открытую, но он не замечал насмешек. Эмма поначалу пыталась в чем-то его убедить, но в конце концов смирилась, рассчитывая на то, что уж спектакли-то инспектировать — трижды в день —. автор никак не сможет и канцелярский текст сказки можно будет приблизить к понятной детям речи.

Она была права. Уже на третий день — к девятому спектаклю — от авторского текста не осталось и следа. Дети шли потоком. Учителя едва успевали вывести предыдущих, а в фойе уже собирались следующие; три спектакля — в десять, в час и в четыре. И еще один вечерний, для старшеклассников, в семь. И так — двенадцать дней без передышки.

Эмма приходила за час. Переодевалась стражником (обшитый парчой шлем и такая же кираса) и встречала зрителей в фойе. Водила массовку — танцы вокруг елки, конкурсы и так далее. За четверть часа до спектакля открывали зал, дети начинали рассаживаться, а Эмма спешила в гримерку, одевалась Черепашкой, гримировалась и шла на сцену. Ее героиня была занята почти без перерывов все первое действие — сорок пять минут. Во втором действии у нее были еще и танцы — три штуки.

Перед вторым спектаклем, в час дня, массовки водила Снегурочка, а Эмма обедала бутербродами и чаем из термоса. Поролоновый панцирь Черепашки скоро пропах потом, его приходилось сбрызгивать духами. Девочки-соседки по гримерке звали Эмму не иначе как Ниндзя. Перед третьим спектаклем она опять надевала кирасу и шлем: «Здравствуйте, дети! Вы хотите пройти в сказочное королевство? Я — стражник у ворот!» Отыграв в третий раз, она долго лежала на диване, не переодеваясь, а только отстегнув панцирь. Иногда — через два дня на третий — у нее бывал и вечерний спектакль. Правда, в нем она была занята совсем мало. В спектакле для старших школьников «Шли солдаты» она играла девушку, которую убили в самом начале войны, в начале первого действия. Тем не менее — согласно изощренной задумке постановщика — все убитые по ходу действия герои не уходили со сцены, а помещались на первом плане, на «скамейке мертвых», и там сидели, глядя в зал, воплощая таким образом некую режиссерскую идею.

Эмма сидела. Час, потом антракт, когда можно выпить чаю и согреть ноги, а потом второе действие — сорок минут. Никогда прежде — а она играла эту маленькую роль уже два года — время на «скамейке мертвых» не было для нее тягостным или потерянным. Она слушала «живых» партнеров, проживала свою — убитой девушки — судьбу, печально смотрела поверх голов, не замечая ни сквозняков, ни боли в спине, ни «дырок» в спектакле. Теперь — может быть, виновата усталость? — минуты безропотного сидения лицом к залу превратились в часы. Эмма не могла думать о роли.