— Зачем я здесь, — думала Эмма.

Ее товарищи по несчастью, партнеры, убитые позже, думали примерно то же самое. Впрочем, они, в отличие от Эммы, бунтовали против «некроромантической» режиссерской находки с самого начала репетиций.

Чтобы отвлечься, Эмма принималась вспоминать стихи — серьезные, патетические, чтобы сохранить нужное выражение на лице. Вместо этого вспоминались театральные байки, и не раз и не два улыбка, глупая и смешная, пыталась развести ее губы к ушам, и чем сильнее Эмма напрягала мышцы, пытаясь сдержать ее, тем нахальнее из груди лезло хихиканье, и даже «мертвые» партнеры косились на нее с удивлением.

Тогда она начинала думать о другом… о печальном, чтобы прогнать улыбку. Думала о своей маленькой квартирке, об одиночестве. О том, что ей тридцать пять, она играет мертвецов и черепашек и больше ничего никогда не сыграет…

Тогда ее лицо делалось серьезным и печальным, сообразно моменту. Вместо веселости приходила тоска, от которой хотелось все бросить, дождаться затемнения и уползти за кулисы…

Однажды в антракте «Солдат» Эмма не выдержала и подошла к помрежу:

— Не могу сидеть второе действие. Простыла. Умираю. Можно домой пойду?

Помреж знал Эмму десять лет. Глаза его слегка округлились:

— То есть? В первом действии сидела убитая Анна, во втором — смоталась?

— У меня елка, — сказала Эмма. — Я в одном составе, потому что Катька на гастролях. Если я возьму больничный, кто будет играть?

— Как — больничный? — растерянно спросил помреж. — Какой-такой больничный? Кто будет елки играть? Ну, Эмма, не ожидал от тебя такой подляны…

Глядя в его возмущенные глаза, Эмма поняла, что следует почувствовать себя малодушной предательницей. Но, наверное от усталости, не почувствовала ничего.

Новый год прошел как не бывало. Эмма едва досидела перед телевизором до двенадцати, глотнула шампанского и тут же упала спать на диване; будильник заведен был на восемь утра — назавтра, как обычно, был назначен десятичасовой спектакль…

На Рождество позвонила Иришка. Эмма обрадовалась. В разговоре, время от времени всплывало воспоминание о «классном вечере»; о Ростиславе Викторовиче Иришка тактично молчала. Такая тактичность была не в Иришкиных правилах, и Эмма ждала подвоха. Дождалась.

— Кстати, — сказала Иришка небрежно, когда разговор о том, как прошли зимние праздники, исчерпал себя. — Ростислав Викторович просил передать тебе — со всеми прошедшими и наступающими… Кстати, триста тринадцать ноль три ноль пять, можешь позвонить и в ответ поздравить.

Эмма не нашлась что сказать, кроме вялого «Спасибо».

Мальчика она заметила дня за три до окончания елок. Мальчик ходил на каждый спектакль — в десять, в час и в четыре; когда отыграли последнюю, «зеленую» сказку, полную экспромтов, взаимных розыгрышей и подначек (бедный драматург! Какое счастье, что он этого не видел!), когда выпили положенное количество водки и Эмма, едва держась на ногах, вышла на вечернюю улицу, синюю от снега, неба и фонарей — мальчик обнаружился возле главного входа, одинокий, понурый, катающийся взад-вперед по одной замерзшей длинной луже, туда-сюда, как маятник.

— Ты кого-то ждешь? — спросила Эмма.

— Бабушку, — сказал мальчик. — Она в этом театре гардеробщица.

— А я в этом театре актриса, — зачем-то сказала Эмма.