— Я ничего не жду. Просто рад повидать тебя. — Такое редкое прямое выражение удовольствия в устах моего отца напугало меня. И то, как он сидел в кресле — плотно и прямо; обычно он сидел скосившись или извернувшись, как его глаза или мысли. — Твоя мать и я разъезжаемся. Я собираюсь жить с Элси. Мы разделим мебель и поделим счет в банке. Она может и дальше жить в этом доме, который, должен сказать, мне никогда не нравился, столько, сколько захочет. Конечно, половина его моя, так что, если она захочет переехать, ей придется подыскать что-нибудь поменьше. Она могла бы забрать машину, если бы умела водить, но не думаю, что это реально.

— Пап, как давно это продолжалось?

Он посмотрел на меня, не моргнув, не покраснев, и чуть-чуть покачал головой.

— Боюсь, это тебя не касается.

— Нет, касается, пап. Я твой сын.

— Справедливо. Возможно, тебя интересует, не собираюсь ли я составить новое завещание. Этого я не планирую. По крайней мере сейчас. Все ограничивается тем, что я собираюсь жить с Элси.

То, как он произносил ее имя, заставило меня понять, что моя задача — вернее задача, которую возложила на меня моя мать, — невыполнима. В том, как он произносил ее имя, не было виноватой неуверенности и ложного нажима. «Элси» звучало так же плотно, как плоть.

— Что без тебя будет делать мама?

— Сама грести в своем собственном каноэ. — Он сказал это не резко, а просто четко, давая понять, что он уже все определил, и остальные согласятся, если хорошенько подумают. — Она может быть правительством одна.

Мой отец никогда меня не шокировал, кроме одного раза: из окна я увидел, как он свернул шею дрозду, которого изловил в фруктовой клетке. И я определил, что он при этом выругался. Затем он привязал птицу к сетке за лапы и оставил болтаться головой вниз, чтобы другим налетчикам неповадно было.

Мы еще поговорили. Вернее, говорил я, а мой отец слушал, будто я был уличным мальчишкой, который стоит у двери с сумкой, набитой тряпками для вытирания пыли и салфеточками из шагреневой кожи, и чехлами на гладильные доски, покупка которых вами, намекает его зазывная речь, помешает ему начать преступную жизнь. Теперь я понял, что чувствуют такие мальчишки, когда я захлопываю дверь перед их носами. Мой отец вежливо слушал, пока я превозносил товары в моей сумке, но ничего покупать он не собирался. В заключение я сказал:

— Но ты еще подумаешь, пап? Дашь пройти какому-то времени?

— Если я дам пройти какому-то времени, то успею умереть.

В наших отношениях с тех пор, как я стал взрослым, всегда была некоторая мягкая отчужденность: многое оставалось недосказанным, но преобладало дружелюбное равновесие. Теперь между нами возникла новая пропасть. А возможно, она была старой: мой отец вновь превратился в родителя и утверждал свой превосходящий жизненный опыт.

— Пап, конечно, не мое дело и так далее, но все-таки это… физическое?

Он смотрел на меня этими ясными серо-голубыми глазами — не с упреком, а просто в упор. Если кому-то из нас предстояло покраснеть, то мне.

— Тебя это не касается, Крис. Но раз уж ты спросил, то ответ «да».

— И… — Я не мог продолжать. Мой отец не был каким-то моим пожилым приятелем, распускающим слюни с наступлением сорока лет; он был моим родителем в возрасте восьмидесяти одного года, который после пятидесяти или около того лет брака собирался уйти из дома к женщине, которой было сильно за шестьдесят. Я боялся даже сформулировать вопрос.

— Но… почему теперь? То есть, если это длилось все эти годы…

— Какие все годы?

— Все годы, когда предположительно ты играл на бильярде в клубе.

— По большей части я и был в клубе, сынок.