План ограничения свободы Тубэя посредством пейджера провалился. Тунань признал, что это только лишние хлопоты, приобретенные за деньги, но кардинально решить проблему могли только деньги. Единственным способом была экономическая блокада, которую часто использовали янки. Разговор между братьями состоялся под утро, в пять часов двадцать минут, когда Тубэй завершил свои ночные скитания и вернулся домой. Тунань дожидался его, сидя на диване, лицо его сильно заплыло и выглядело неестественно. В коридоре послышался звук открываемой двери, кто-то ворочал в замке ключом. Открыв дверь, Тубэй застыл на пороге, не решаясь войти внутрь. Его взгляд пополз вверх от пальцев ног Тунаня и, дойдя до второй верхней пуговицы на его рубахе, застыл. Тубэй вошел в квартиру и трусливо встал перед Тунанем в ожидании приговора. Тунань сказал: – Что было, то прошло. Я тебя не виню.

Папиросный дым, скопившийся за всю ночь, посадил старшему брату горло, из-за чего в его голосе звучали старческие, рассеянные нотки.

– Это моя ошибка, во всем виноваты деньги, это возмездие, за которое я заплатил слишком высокую цену, а ты тут ни при чем. – Тунань поднялся с дивана и продолжил: – Начиная с сегодняшнего дня я буду оплачивать тебе только минимальные расходы на жизнь, ничего сверх этого ты от меня не получишь. Выкручивайся сам.

Оставив напоследок эту фразу и полную пепельницу окурков, Тунань направился к себе в спальню. Вскоре оттуда послышался его храп. Посреди раннего утра он звучал угнетающе. Тубэй же стоял в гостиной и смотрел на портрет умершего отца. Отец выглядел сурово. Храп старшего брата походил на какой-то закодированный язык отца, которым продолжали пользоваться в их роду. Но Тубэй не понимал этого языка, в этот предрассветный час Тубэй выглядел совершенно непричастным к своему родовому клану. Он вышел из квартиры, подошел к круглому окну на лестничной площадке и стал смотреть вдаль. На востоке небо уже посветлело, но городские фонари еще не погасли. В слабых лучах рассвета огни их поблекли и ослабли. Слой пыли, скопившийся на стекле круглого окна, придавал этому утру и каждому лучику света застарелый, грязный и вялый вид.

Утро в большом городе несло на себе усталость ночного скитальца и было пронизано мраком нереального восприятия произошедшего и каким-то сумрачным настроением. Глядя на это утро в блеклом свете ночных фонарей, Тубэй стал вспоминать родные края и Яньцзы.

На следующий день, когда Тубэй приехал в Дуаньцяочжэнь, время уже близилось к вечеру. Стояла поздняя осень, и закат вполне можно было назвать кроваво-красными. В дороге Тубэй продремал больше десяти часов. Уподобившись колесам, его бессодержательные сны крутились и крутились без всякого смысла, периодически повторяясь. Когда он очнулся, то подумал, что за окном раннее утро, но положение солнца на фоне родных ему мест подсказало, что время уже близилось к ночи. Тубэй вышел на выложенную плиткой дорогу. По мере того как его вытянутая тень перемещалась по серо-голубой выпуклой плитке, казалось, что с каждым шагом ее словно отвергают, не давая возможности приобрести устойчивый характер. За несколько месяцев его отсутствия Дуаньцяочжэнь значительно пошел в рост. Повысив свой статус, он вместо поселка теперь стал называться городом. Старое название убрали со всех вывесок, на которых нетерпеливой рукой было не совсем аккуратно выведено броское слово «город». «Город» представлял из себя одну огромную стройплощадку, на которой повсюду раздавались звуки от забивания свай и на которой царил полный беспорядок, предшествующий процветанию. От витающей в воздухе строительной пыли закат приобрел более интенсивную окраску и выглядел как на картине, освещая все вокруг ярко-оранжевым светом.