— Скажите, мистер Дайер, а у кого еще есть подобный альбом?

— Ни у кого, — сказал Доктор. — Все альбомы были уничтожены еще во время Великой Зимы. При первом поколении поселенцев… Так мы тогда договорились.

— При первом поколении поселенцев… — повторил Иван. — Но для чего?!

— Во избежание ненужных иллюзий и сожалений, как говорил Коллинз. И я с ним тогда был согласен… Нас больше всего заботило психическое здоровье Слепых.

— Не понимаю, — сказал Иван.

— Неважно, — проговорил Доктор. — Когда‑нибудь поймете. И может быть, простите… — Он помолчал. — А теперь шагай домой и постарайся никому не рассказывать о том, что здесь видел. Впрочем, я знаю, что ты не болтлив.

— Почему? — спросил Иван.

— Так надо!

И Иван ушел. Дома он спросил отца:

— Папа, а что было до начала Эры Одиночества?

Отец с удивлением посмотрел на него и сказал:

— Ты бы вместо того, чтобы задавать идиотские вопросы, лучше бы сел за изучение системы очистки воды!

Больше заговаривать с ним на эти темы Иван не пытался.

И пошло. Вечерние разговоры с Доктором стали систематическими. Каждый четверг Иван приходил к семи часам в его камеру, и начинался рассказ о том, что когда‑то было. И удивительное дело… Мир оказался не таким уж чудесным, как представлялось поначалу. В нем было место злу и страху, подлости и ненависти, равнодушию и лжи… Тем не менее мир становился в рассказах Доктора все привлекательнее и привлекательнее. Он был словно скелет, обрастающий мясом, и чем больше он обрастал, тем больше становился похожим на реальность. Мир стал сниться Ивану по ночам. Он видел себя живущим там, в этом мире, как в своем. И было там до странности интересно, и приходилось совершать какие‑то реальные, абсолютно непонятные поступки, затягивающие в себя, как омут на реке. Утром, проснувшись, Иван, как ни пытался, не мог припомнить, что это были за поступки, и вставал с чувством такого сожаления, что порой хотелось выть от тоски. И становилось до слез жалко себя, потому что не родился на полтора века раньше и будешь всю жизнь прозябать под землей. Как крот…

А потом Иван узнал об атомном оружии. Он был убит наповал. Как же мог существовать весь этот великолепный мир, если фундамент, на котором он держался, оказался столь непрочным, шатким и страшным?.. Ведь держался‑то он на страхе, балансировал на нем, как на лезвии ножа, качаясь то в одну, то в другую сторону.

Неделю Иван ходил словно во сне. Ему чудилось, что его поманили в красивую светлую сказку, а когда он вошел в нее, надавали по физиономии, надавали жестоко, больно и обидно. Внутри все зудело и скреблось, хотелось поговорить с кем‑нибудь, поговорить немедленно, сейчас, чтобы стало легче, чтобы выгнать из груди тяжесть, которая поселилась там и ни за что не хотела уходить, и давила, и щемила, и резала… Но говорить со Слепыми было бесполезно, а кроме Доктора оставался лишь Зрячий Мэт… К Мэту Иван не пошел. Это уж совсем надо было чокнуться, чтобы пойти к Зрячему Мэту. А потом настал следующий четверг, и Иван вдруг понял, что не может пойти и к Доктору. Что‑то в нем как будто сломалось.

В пятницу после уроков Доктор подошел к нему сам.

— Ну что, Иван? — спросил он. — Плохо?

— Плохо, — сказал Иван.

— Это хорошо, — сказал Доктор и потрепал Ивана по плечу. — Разочаровался, да?

Иван пожал плечами и промолчал. Говорить было не о чем.

— Так почему же все‑таки плохо? — сказал Доктор.

Иван снова пожал плечами.