Он встал, подошел к ней, поднял со стула и крепко обнял.

— Бедная девочка!

Сашка дернулась из кольца его рук, запротестовала:

— Стоп, стоп, Гуров! — Но протест тонул где-то в районе его груди. — Я не в жилетку твою плакалась, я просто рассказала о своей жизни!

Он прижал ее еще крепче, не давая возможности вырваться, уперся подбородком в ее макушку.

— Бедная маленькая девочка, у которой не было мамы!

— Перестань немедленно меня жалеть! — потребовала Сашка.

Возмущение растворилось и потонуло в трикотажных складках его футболки.

И она поняла, что может сейчас расплакаться от так редко перепадавшей ей в жизни нежности, понимания и сочувствия — только от папы! Только от него, и ни от кого, никогда в жизни!

Нельзя плакать! Еще чего не хватало!

Она никогда не плакала, даже в детстве, даже когда хоронила папу — не плакала! И вдруг — на тебе!

Не будет она! Что за дела такие! Нельзя!

Сашка стала судорожно глотать слезы, загоняя назад в горло, желудок, куда угодно! И все пыталась вырваться из кольца нежданно-негаданно понимающих сильных рук, успокаивающих не ее, нынешнюю, а ту маленькую одинокую девочку Сашу!

Иван, почувствовав, что она перестала вырываться, сдавшись, ослабил объятья, заглянул в ставшие от непролитых слез голубыми балтийские глаза. И поцеловал.

Нежно, неспешно, утоляя, как мог, ее печали — еле касаясь губами.

Отстранился, всмотрелся в глаза, а Сашка забыла их отвести или не успела.

Две реки, в одно мгновение, принимая в себя бушующее половодье, слились, смешались, презрев все законы природы — несочетание химических элементов!

Балтийская прозрачность притушила золото, добавив серебристости и загадочной насыщенности шоколаду, а золотистые капли впрыснули шампанской искристости в расплавленное серебро.

Они смотрели в глаза друг другу бесконечное и мучительно стремительное количество времени.

Сколько? Неизвестно, потому что бывает так, когда время исчезает, заменяясь чем-то иным, недоступным пониманию.

Иван поднял руку, обхватил ее затылок и поцеловал, на сей раз по-настоящему!

Сильно. С вырвавшимся из самых потаенных глубин, о которых и не догадывался, надрывом.

И Сашка прижалась, ухватилась за него, как за последний спасительный скалистый уступ над пропастью, и отпустила себя, первый раз в жизни разрешив, позволив ни о чем не думать, а просто быть!

Иван даже застонал, почувствовав эту перемену в ней, благодарно принимая капитуляцию не перед ним, не перед обстоятельствами — перед самой собой.

Он отодвинулся от нее, заглянул, совсем близко, в глаза — плавящееся в золоте балтийское серебро — удостовериться, что все правильно понял.

— Я хочу тебя! Сильно! Как только увидел, хочу!

— Да! — Никакого шепота, смятения-смущения бессмысленными условностями.

Он правильно понял. Он все понял, почувствовал правильно!

— Да! — повторила Сашка.

И потащила с него футболку, ухватив за край, стянула неловкими, торопливыми движениями, швырнула куда-то белым флагом и, наклонившись, поцеловала в живот. Иван зарычал, придержав ее голову за затылок у своего живота.

А Сашка застыла! Изменилось все сразу — ее настроение. Одна волна, в которой они были — он остался, а она вынырнула! Он переполошился. Что?!

Нет! Только не сейчас!

— Гуров, мы не можем! — потрясенно, отчаянно, с нотками рыданий в голосе.

Господи боже мой, да что еще?!

— Почему не можем? — удалось как-то вытолкнуть ему слова.

— Ты избит! Ты весь синий! У тебя, наверное, все болит внутри, ты…

«Слава тебе господи!» — возрадовался Иван.