— Мое дорогое дитя! — с обычным драматизмом декламирует она. — Незапятнанной вернулась к материнской груди.

Я беру ее руку.

— Мама, я очень рада тебя видеть, но почему ты здесь?

Она поднимает на меня взгляд, и я вижу в ней себя. Наши глаза одного цвета, но морщины и поблекшая красота говорят о потерянной надежде и годах разочарований.

— Я приехала с Шадом, чтобы спасти тебя, Шарлотта, поскольку знала, что ты угодила в беду, — говорит она нормальным тоном.

— Спасибо. — Значит, она кое-что слышала из того, что я ей рассказала.

— Именно это делает любая мать.

Униженная, я не могу придумать ответ.

Она тянется к бутылке. Я кладу другую руку ей на запястье:

— Не надо, мама. Не хочу, чтобы ты это делала.

— Я тоже, моя дорогая. — В ее улыбке сквозит печаль.

Убрав руку, я наблюдаю, как мать наполняет бокал. Отодвинув его, она встает приветствовать своего первенца, который следом за мной вошел в комнату. При появлении Генри ее лицо вспыхивает от счастья.

— Здравствуй, мама, — улыбается Генри.

— Мой дорогой мальчик вернулся к изболевшейся материнской груди! Но, дорогой мой, почему ты ни слова не писал?

Улыбка Генри исчезает. Он смотрит на Энн и Эмму, которая подползла к матери и, уцепившись за ее юбки, поднялась на ножки.

Все молчат. Мы все (кроме Эммы, которая занята исследованием нового мира и людей в нем) знаем, что для Энн и Генри все слишком поздно, для них — это законченная глава. Слезы наворачиваются на глаза Энн, и она беспомощно плачет, шмыгая носом. Генри разводит руками в жесте, который мог быть мольбой о помощи или прощении, и бормочет что-то о том, какая хорошенькая Эмилия.

— Эмма! — шиплю я.

Шад первый очнулся, он подал Энн носовой платок, потом взял Генри за плечо и увел его. Подозреваю, что вниз, в пивную.

Энн встает и перекладывает ручки Эммы на стул. Потом, прижав к лицу носовой платок, бросается в спальню. Эмма отпускает стул и, встревоженная накалом эмоций в комнате, делает несколько нетвердых шагов. В конце концов, она шлепается на четвереньки и ползет к моей матери, которая сажает ее к себе на колени.

Энн пропустила первые шаги дочери.

Красивые молодые люди сморкаются. Джереми, вытирая глаза рукавом, бормочет что-то про уголь и выходит. Я обнаруживаю, что женщина, одолжившая мне чашку и сердечно обнимавшая меня, украла мой носовой платок.

Дав Энн время прийти в себя, я вхожу в спальню. Энн сидит на кровати и вертит в руках носовой платок Шада. Она поднимает лицо, ее глаза покраснели и опухли. Волосы висят спутанными прядями. Она выглядит несчастной простушкой.

— Я хочу домой, — говорит она.

Словно я не понимаю смысла ее слов, Энн добавляет:

— Домой к Бирсфорду.

Шад

— Я с ума схожу.

Сидящему напротив меня Генри, сникшему и удрученному, как и его матери, свойственна любовь к пафосным заявлениям. Он вертит в руках пустую пивную кружку.

— Что, черт возьми, мне теперь делать, Шад?

— Я предложил бы до возвращения в полк провести какое-то время с родителями. — И набраться здравомыслия, хочется добавить мне, но он уже получил сегодня суровый урок.

Я жестом велю женщине за стойкой снова наполнить наши кружки. Дымный воздух пропитан запахами жареного мяса и эля, посетители бурно обсуждают свои приключения в городе и на дороге.

— Я даже не уверен, что сейчас люблю ее, — говорит Генри, словно удивленный этим открытием. — Когда я был на севере, думал, что люблю, но теперь я увидел ее снова, и, знаете, нет божественной искры, как бы сказали старые поэты.