Придя в себя, я обнаруживаю, что его твердая костистая грудь под моей щекой прохладная и влажная.

Природа — великий лекарь.

— Лихорадка прошла!

Он, как обычно после исполнения супружеских обязанностей, пребывает в расслабленном состоянии, даже при том, что на сей раз больше усилий потратила я.

— Ммм… — Он поднимает руку, чтобы почесать бороду. — Не говорите этого.

— Чего?

— Вы собираетесь сказать «прекратите чесаться».

Я слезаю с него. На кровати сбитые простыни.

— Нужно попросить Робертса сменить постельное белье.

— Нет, пока не надо. — Он зевает.

— Шад, когда вы влюбились в меня? Или прилепились, как вы изящно выразились?

— Дайте подумать. Возможно, когда вы напились и свалились со ступенек на вечере у моей сестры. Я не знаю, Шарлотта. Когда вы почти сказали, что любите меня, но вместо этого разглагольствовали о любви к лошади. Вы срослись со мной, как мох. В хорошем смысле. — Прикрыв глаза, он бормочет что-то про полчаса, потом поворачивается и засыпает рядом со мной, уткнувшись лицом мне в шею.

— Я люблю тебя, — шепчу я ему на ухо.

Он крепко спит и не отвечает. Но это не имеет значения.

Я снимаю то, что осталось от страусовых перьев, вытаскиваю из-под себя подвязку (одному Богу известно, где вторая) и, обняв Шада, накрываю нас обоих одеялом.

Значит, эта потребность защитить и найти приют, быть с человеком, который никогда не надоест, чьи бесконечные причуды, мысли и действия становятся твоими, и есть любовь?

Глава 15

Шад

Это чудо. Я жив, хоть и весь в пятнах. Робертс в крайнем смущении (должно быть, это он ночью задернул балдахин над сценой нашего разврата) заставляет меня подняться с кровати, чтобы поменять простыни, сильно пострадавшие от моей испарины и усилий Шарлотты.

Она, похоже, поднялась несколько часов назад разослать родственникам записки о моем выздоровлении, что означает очередной поток посетителей. Я же хочу лишь одного — побыть с ней наедине. Я хочу говорить с ней, узнать о ней больше. Мы как можно скорее уедем из Лондона, у нас будет настоящий медовый месяц. Какой я дурак, что подумал, будто она замышляет адюльтер с Бирсфордом, вообразил, что она любит кого-то, кроме меня.

Вымытый, прилично одетый в чистую ночную сорочку, уложенный на простыни, слабо пахнущие горячим утюгом, я завтракаю в компании Джона и Эмилии, которые бросаются на меня с большим энтузиазмом.

Я с куда меньшим воодушевлением рассматриваю вареное яйцо и тост, составляющие мой завтрак.

— Тетя Шад сказала, что ты должен все это съесть, — говорит Эмилия.

— Это деревенское яйцо от наших уток, — сообщает мне Джон. — Сэр, у вас борода шелушится.

— Спасибо, Джон. Где тетя Шад?

— Она говорит с экономкой.

— А-а… — Она, несомненно, позволит родственникам весь день здесь есть и пить. — Кто хочет верхушку яйца?

— Я, сэр! — в один голос отвечают оба и делят деликатес. Не понимаю, почему верхушка вареного яйца столь желанна, но помню, как мы с братом выпрашивали ее у отца в редкие моменты его хорошего настроения.

Эмилия режет кусок хлеба на полоски и опускает одну в желток.

— Дядя, очень важно, чтобы ты ел и поправлялся.

Тронутый попытками детей заботиться обо мне, я уверяю, что сам могу поесть. Я рад, что они не шарахаются в ужасе от моего вида, Джон, кажется, совершенно очарован моим состоянием и предлагает помочь очистить шелушащуюся кожу. Я отклоняю его любезное предложение, и они рассказывают мне о событиях у слуг и новом выводке котят в конюшне.