Никакого письма Шарлотте. Интересно, писал ли я ей в прошлый раз, когда думал, что умру?

И что теперь? Наши секунданты формально поговорят об извинениях и, конечно, не получат ни их, ни возможности продлить переговоры. Мы, вероятно, встретимся не сегодня утром, а завтра. Все будут знать об этом, но поскольку дуэли вне закона, об этом не станут говорить. Приличия должны быть соблюдены, даже если потерял женщину, которую любил, и убьешь своего лучшего друга или он убьет тебя. Хуже того, это навсегда расколет семейство.

В прошлый раз, помню, я с болью и горечью думал, что никогда не узнаю, беременна ли Шарлотта. Я все еще этого не знаю, и я никогда не узнаю, чей это ребенок.

Я осматриваю свои пистолеты, изящные и грозные, созданные для убийства. Я совершенно уверен, что Бирсфорд выберет их, но понятия не имею, какое оружие выберет Данбери. До меня впервые доходит нелепость ситуации — я могу оказаться неспособным выполнить второе обязательство, хотя есть хороший шанс; что Карстэрс и секундант Данбери могут договориться об извинениях.

Но Бирсфорд, славный, глупый, добродушный Бирсфорд… тут обратной дороги нет.

Свеча сгорела дотла, фитилек вспыхивает в луже воска. За окном серое небо.

Я тихо ступаю в одних чулках, чтобы последний раз взглянуть на женщину, которая предала меня и которую, помогай мне Господь, я все еще люблю. Она спит, знакомо посапывая и закутавшись в одеяло. Открытая книга лежит на кровати рядом с ней корешком вверх. Больше всего на свете, как никогда в жизни, я хочу коснуться Шарлотты в последний раз.

Вместо этого я ухожу.

Утром приходит Карстэрс и подтверждает, что Бирсфорд выбрал пистолеты, а место встречи еще обсуждается. Он молчаливо сочувствует мне и заверяет, что станет опекуном детей, если я не переживу поединок.

Мои дети, бедные мои дети, которые и без того уже остались без отца! И хотя за последние два года у них было какое-то счастье, теперь их жизнь будет окончательно погублена. Помню Эмилию, голодную, завшивленную, до полусмерти замученную работой служанки; помню маленького грязного Джона, смотревшего на меня глазами моего брата; Карстэрса, стискивавшего мою руку, когда ему пилили ногу; Шарлотту в их отвратительной гостиной и себя, глупца, возжелавшего дать ей что-то большее.

Моя окаянная потребность спасать других стала проклятием и теперь посягает на мою честь, поскольку я не могу оставить моих детей.

День продолжается. Шарлотта явно остается в спальне, и я не имею никакого желания видеть ее. Беспокойство терзает меня. Я ищу общества детей, которые рады дяде, и беру их покататься в фаэтоне.

Джон подпрыгивает на сиденье рядом со мной.

— Можно мне взять поводья, сэр?

Я позволяю ему подержать поводья, придерживая его руки в своих, потом поворачиваюсь к Эмилии.

— Жалко, что леди Шад не поехала с нами, — говорит она.

— О, леди Шад занята. Ей нужно встретиться с экономкой и так далее.

— Я ее так люблю, дядя.

— Да, она очень хорошо играет в шарики, — говорит Джон.

Снова его очередь держать поводья, и он, сосредоточившись, хмурится.

— Мы сейчас повернем направо, поэтому мягко потяни правую вожжу, очень мягко. — Я придерживаю лошадей, когда мы поворачиваем. Еще одна сложность — привязанность моих детей к Шарлотте, которая, если не беременна, возможно, захочет вернуться к своим родителям.

— Ой, посмотрите, сэр, там тетя Шад!

Действительно.