Брунетти покачал головой.

– Подробности я, может, и забуду, но я всегда буду помнить, что я видел эту запись и что она означает.

– Вот этого я не могу понять, – сказала Паола, – как кому‑то может прийти в голову смотреть такие вещи? Это же безумие! – Она помолчала минуту‑другую и добавила: – Это же порочно! – В ее голосе прозвучало изумление, словно она сама от себя не ожидала, что использует именно такое слово. – Вот что самое страшное в этой записи: смотришь на экран как в окно, а оттуда на тебя глядит порок человеческий.

Она опять замолчала, а потом спросила:

– Гвидо, скажи мне, как они могли творить такое? Неужели после всего этого они продолжают считать себя людьми? Как это возможно?

Брунетти, никогда не умевший найти для себя ответы на Великие вопросы (как он их сам называл), на сей раз даже не пытался ответить, но задал свои собственные:

– А оператор? А те, кто платит за эти пленки? Они, по‑твоему, люди?

– Платят? – спросила Паола ошарашенно. – За это платят?

Брунетти кивнул:

– Думаю, дело обстоит именно так. Эти фильмы снимают, чтобы потом продать. В Америке это называется snuff films . Это записи с настоящими убийствами. Я читал об этом в одном интерполовском отчете пару месяцев назад. Тогда несколько подобных пленок всплыло в Штатах, кажется, в Лос‑Анджелесе. Их отправляли на киностудию, делали копии, а потом продавали.

– Откуда же они берутся? – спросила Паола. Теперь она была не просто поражена, она была в ужасе.

– Ты же видела, те люди были в форме. Говорили они, по‑моему, на сербохорватском.

– Господи помилуй, – пролепетала Паола, – так, значит, та несчастная… – Она закрыла рот рукой. – Как же это, Гвидо?

Брунетти поднялся.

– Надо поговорить с ее матерью, – сказал он.

– Неужели она знала?

Брунетти не знал ответа на этот вопрос. Он знал только, что устал, смертельно устал. Устал от высокомерия синьоры Тревизан, от ее утверждений, будто она ничего не знает. Он предположил, что, раз Франческа дала Кьяре эту кассету, значит, она гораздо четче, чем мать, представляет себе разницу между реальностью и вымыслом. При мысли о том, что девочка видела эту пленку, его сердце наполнилось ужасом, ведь это означало, что ему придется ее допрашивать. Но тут он вспомнил взгляд несчастной жертвы в тот момент, когда она открыла глаза и увидела в сантиметре от своего лица наглый объектив камеры, и понял, что не сможет оставить в покое ни девочку, ни ее мать, пока не вытрясет из них все, что им известно.

Глава 26

Синьора Тревизан открыла дверь и попятилась: комиссар был так взбудоражен и зол, что казалось, вот‑вот станет сыпать огненными искрами. Брунетти шагнул в квартиру и захлопнул за собой дверь, не без удовольствия заметив, как поморщилась от резкого звука хозяйка.

– Довольно, синьора, – сказал Брунетти. – Больше никаких уверток, никакой лжи о том, что вы знали, а что не знали.

– Я не понимаю, о чем вы, – проговорила она, пытаясь изобразить праведный гнев, но актриса она была никудышная, и сквозь маску гнева явственно проглядывал страх. – Мы ведь обо всем с вами поговорили и…

– И я не услышал от вас ни слова правды! – Брунетти дал волю гневу. – Хватит врать, а не то я отправлю и вас, и вашего любовника прямиком в квестуру, а Финансовая полиция тем временем проверит все до единой банковские операции, которые вы проводили за последние десять лет.

Он сделал шаг навстречу синьоре Тревизан, она же отступила на шаг назад и выставила перед собой руку, будто пытаясь отгородиться от его ярости.