Дикси отошла к окну, чтобы точнее «взять» кадр, но тут же ахнула, припав к подоконнику.

— Микки… — не оборачиваясь позвала она. — Милый…

Он мгновенно проснулся от необычной интонации ее голоса и подойдя, обнял Дикси за плечи.

— Что же, значит, пора… Сезон борьбы за наше сказочное будущее объявляю открытым!

Перед ними расстилался совсем иной мир — притихший, холодный, тщательно выкрашенный за ночь снежной краской.

После завтрака, выслушав недоумения Рудольфа по поводу неожиданного снегопада, бывшего последний раз в эту пору накануне Первой мировой войны, хозяева поднялись на Башню. Холмы, поляны, леса, еще не сбросившие листвы, покорно приняли тяжесть влажного снежного покрывала. Кое-где пробивалась яркая, недогоревшая крона ясеня или клена, темные ветки елок серебрила седина. Лужайки и газоны парка, спускавшиеся к свинцово-блестящей реке, светились матовой белизной. Пустота, чистый лист, на котором предстоит начертать свою новую судьбу — прекрасную небывалую мелодию.

— Ну что ж, пора просыпаться, радость моя. Пора начинать бой.

От пронзительных порывов влажного ветра, несущего над их взлохмаченными головами и над всем продрогшим миром рваные клочковатые облака, от страха и восторга, предшествующих всякой праведной битве, они крепко обнялись. И стояли долго, как на перроне у отбывающего поезда. Из-за суконного плеча Майкла Дикси увидела мелькнувший внизу световой зайчик и обмерла, не в силах ни закричать, ни заплакать. Перед глазами мгновенно вспыхнуло чужое, ненужное воспоминание: сплетенные на золотом песке южного острова обнаженные тела, следящий за ними из-за кустов объектив Сола. Зеркальный отблеск, залетевший издалека, шальная пуля, устремленная в сердце.

Дикси спрятала лицо в теплый шарф на груди Майкла, пахнущий таким летучим, таким ненадежным счастьем.

— Не отпускай меня, Микки. Никогда не отпускай!

Он изо всех сил прижал ее к себе и почему-то, наверно оттого, что от любви и нежной жалости перехватило дух, подумал: «Вот так бы и умереть — не разъединяя слившихся губ».

4

— Итак, мы выходим к финалу. Сегодня двадцать пятое октября — редкое везение! Могу признаться, что впервые укладываюсь в сроки. Хотя толкусь на режиссерской делянке чуть ли не три десятилетия. Руфино, ты помнишь мой первый фильм? — Шеф начал выступление перед членами Лаборатории в каком-то элегическом тоне.

— «Голубые слезы». 1957. Студия Лоренса, убытки три миллиона… — с готовностью, компьютерным голосом дал справку Руффо Хоган.

— Довольно, довольно! — с досадой остановил его шеф. — Достоинства истинного интеллектуала определяются не возможностями профессиональной памяти, а умением вовремя забывать ненужное.

— Я как раз собирался подчеркнуть, что не только «Голубые слезы», но и три последовавшие за ними ленты начисто выпали из обстоятельных описаний твоих творческих достижений, Заза. Не без моей помощи все твои биографии начинаются с триумфального «Выстрела в спину».

— Это урок для всех. — Шеф ледяным взглядом обвел присутствующих. — Вам придется кое-что хорошо запомнить, господа, и кое-что забыть после того, как наш фильм наделает шуму.

— Постучите по дереву, шеф. Вся соль в финале, который еще предстоит снять, — напомнил продюсер.

— Коротко опишу ситуацию тем, кто в силу своей занятости не смог следить за развитием «импровизационного стержня» нашего сценария. — Руффо обратился к молчаливо отсиживающей группе «технарей».