Тогда я встаю, выпрямляюсь во весь рост — нагая, осыпанная искрящимися каплями, с особой утомленностью в легком теле и полуулыбкой плохой девочки на припухших губах. Я двигаюсь прямо туда — на сверкнувший среди листвы глазок объектива…

Чушь! Никого нет. Бросаю прозрачно-серебряный матрац в круглых углублениях для бутылок в тень и нехотя натягиваю бюстгальтер, связав узлом перекушенный шнурок. Опоясываю бедра куском шелка и достаю из холодильника пиво. Холодный ободок банки у горячих губ, зашипевшая во рту струя, пузырчатые ручейки, побежавшие по подбородку и шее… Блаженство, радость, везение!

Я должна думать именно так. А еще — ни на секунду не упускать своего счастья — пользоваться им на всю катушку. За всех, кто сидит сейчас в конторах и офисах, потея над дебетом и кредитом, щелкая клавишами компьютера и поджидая час ланча в ближайшей забегаловке. И за них — дешевеньких, пронырливых, завернутых в грязное «сари» на массовке очередного «Багдадского вора», помятых и алчущих. Своих десяти баксов в день, сосисок и душа в плохонькой гостинице. Да, конечно же, еще того, что не сегодня-завтра подмигнет бедолаге из звездной недоступной высоты какой-нибудь Чак Куин…

Это стоит запомнить

Мой испорченный бикини — от Диора, матрац и полотенца — из спортклуба «Де Сильва», косметические причиндалы и даже загарное масло с этикеткой Нино Ричи, а кусок шелка, прикрывающий зад — батик ручной работы чуть ли не самого Лагерфельда. Ничего, мэтр не обидится, эта попка стоит того. А покачивающаяся на волнах белоснежная яхта, чтобы там ни говорили — моя. Если, конечно, отбросить, как досадное дополнение, ехидно-предостерегающее «пока» и не замечать, что Лолой звали мою приходящую прислугу — зубастую толстозадую мулатку, а меня зовут Дикси. «Оригинально, нежно!» — так говорили почти все, и никто еще не решился назвать моим именем яхту или хотя бы моторный катер. Но разве это важно в Раю?

Сол со своей камерой блуждает по острову, не желая, очевидно, портить нам с Чаком интим. Перед уходом он заботливо устроил стойбище — надул матрац, не забыв набросить на него джутовую, грубоплетеную попонку, установил белый полотняный зонтик, подтащил поближе выброшенную морем корягу, весьма живописную в любой ситуации. Особенно, если покрыть ее салфеткой и поставить извлеченную из холодильника бутылку шампанского. Впрочем, возможно, Солу виделись в связи с деревянным чудищем совсем иные картинки. Не зря же он приволок охапку ярких глазастых цветов, расставив их в стаканообразные углубления матраца, и даже декорировал одним из них мой выдающийся бюст. А покидая все это, подмигнул: «Пойду, пощелкаю пташек-букашек… Расслабляйся, детка. Эта пальма тебе жутко идет — такое волнистое пробегание светотени по всему телу от ее беспокойных перышек… — Он окинул меня взглядом сатира-кинолюбителя. — Будто сладострастное поглаживание… Ну, отдыхайте — слава везунчикам!»

Сол то ли отсалютовал, то ли пригрозил спине Чака, натягивающего у кромки прибоя ласты, и растворился в кустах.

Я на секунду задумалась о том, что чувствует этот сорокапятилетний мужчина, наблюдая за нами? Зависть, отвращение, тоску? Вообще-то Соломон Барсак не считал себя обделенным женским в вниманием, несмотря на весьма скромный рост, короткие волосатые ноги, наводящие на мысль об увлечении конным спортом, и сильное облысение, скрываемое вечной, словно приклеенной кепочкой.