Признания и заверения

Я вернулась в свою парижскую квартиру и стала думать, чем бы себя занять. Кроме продавщицы и швеи на ум приходила лишь панель. Конечно, в том смысле, что можно было, наконец, проявить благосклонность к одному из претендентов на вакантную должность «содержателя». В результате я стала брать на дом подработку в виде финансовых отчетов небольшой фирмы, что вполне соответствовало моему незаконченному образованию и незавершенному все же отвращению к жизни.

Прошло почти два месяца с незабываемых дней нашего путешествия. В Париже вовсю бушевала весна, все цвело, сверкало и призывало к плотским радостям. Целовались буквально везде, даже за окошечком банка (вот бы папа порадовался!). Меня задевали на улицах и сразу множество приятелей вспомнило мой номер телефона. Но вирус всеотрицания, поселившийся во мне после миражного счастья, подначивал к монастырскому уединению и самоистязанию. Наверно, поэтому в один прекрасный день, когда меня в очередной раз навестил Сол, я переспала с ним. Просто так, по-дружески, в порядке сотрудничества и в знак того, что не держу ни зла на душе, ни камня за пазухой, ни каких-нибудь изъянов в других местах.

— Спасибо, Дикси. Это царский дар побирушке, — он был готов прослезиться, нащупывая на тумбочке сигареты. — Скажи честно, я очень противный?

— Прекрати канючить! Для твоего возраста ты просто жеребец. И, насколько я знаю, пока что тебе не приходилось покупать женщин? — Я почти не лукавила. Скрыв только то, что в постель с Солом ни за что больше не лягу. Ни за какую дружбу или контракты.

Нет, он не нуждался в гормональных инъекциях, поднимавших потенцию. В постели Соломон-бельгиец оказался простым работягой, робким и исполнительным одновременно. Наверно, его кто-то испугал в этом плане в юности.

— Знаешь, детка, у меня была очень строгая мать, Царство ей небесное. Что в ранце лежит всегда проверяла, в карманах рылась. Боялась, что я закурю или спрячу какую-нибудь прокоммунистическую литературу. Тогда все помешались на кубинцах. И однажды нашла презервативы. Мы надували их под краном и брызгались. Но она, со свойственной ей «опытностью» уверяла, что предмет использован по назначению… Меня отвели к психиатру.

Ты представляешь, одиннадцатилетний, кривоногий пацаненок, и без того круто закомплексованный своей низкорослостью и неспортивностью, на допросе у доктора, видящего в нем маленького извращенца… Уф… Как я вообще после этого решился подойти к особе женского пола на предмет совокупления, — не пойму. Слава Богу, она привязалась ко мне сама. Это было уже в колледже, после вечеринки. Деваха шустрая и полненькая. Мы изобразили что-то в кустах ее садика под печальный зов матери: «Матильда! Матильда!» Ее звали Матильдой… Она была единственной, кого я сумел полюбить…

Затем ушел в армию, писал письма, вставил в рамочку ее фото, приезжал на каникулы. Мы трахались вовсю — на чердаке, в кабинете ее отца, пока он музицировал в гостиной, во дворе, у реки… — в общем, как кролики. Вернувшись в строй, я чуть не сошел с ума от любви, строча каждый день письма со стихами, рисуночками, переводными картинками, открытками. Куда там, — я готов был выложить самого себя…

Она вышла замуж за месяц до моего возвращения и переехала в другой город. Больше мы не виделись. Но ко мне привязалась ее подружка-наперсница, которой, как выяснилось потом, Матильда такого про меня нашептала! Подружка и внешне была поаппетитней и смотрела на меня страстно, да и в любовных делах ничем сбежавшей Матильде не уступала. Но перелюбливать я уже не смог. Зато получил репутацию лучшего кобеля в нашей округе. Округа-то, тьфу! — два переулка. Но до сих пор держу хвост пистолетом… Это я с тобой такой робкий, крошка.