Там, где ветки около берега в воду уходят, лед слабый, говорил, стаскивая с Ники ее мокрый пуховик и набрасывая ей на плечи свой. Кого пытался успокоить? Себя, наверное.

Склон скользкий и еще лед слабый, говорил, поддерживая Нику, когда они спешили через лес к машине. Ничего, сейчас согреешься и даже чихать не будешь. Спустя какое-то время не выдержал и подхватил ее на руки, так было быстрее. Она прижалась к его шее холодной щекой, что-то шептала про луну, и Рома постоянно спотыкался о кочки под снежными заносами, боялся уронить.

Когда тело вынимали, налили воды, склон наверняка скользкий, потом присыпало снегом, и еще этот лед слабый, вот ты и соскользнула, повторял он, сажая Нику в машину и выкручивая печку на полную.

Ника его не разубеждала. Она стучала по мертвому экрану телефона пальцем. Мобильник не реагировал, Ника все равно стучала. Рома подумал — ну, пиздос воскрес, когда дядя узнает — а он узнает — Рома огребет по полной.

Оказавшись в квартире, Ника скинула одежду на пороге, рядом с ботинками, и прошла в ванную, оставляя на паркете мокрые следы и зябко втягивая голову в плечи. Завитки коротких темных волос облепили шею, смуглая спина сужалась к подтянутым и узким бедрам. Рома представлял себе пациентов психбольницы по-другому — зеленоватых, измученных таблетками. Но жилистая как мальчик-подросток Ника скорее была измучена тренировками.

Пока она грелась под душем, Рома осмотрел квартиру. Из личных вещей он заметил лишь пудреницу — лежала на подоконнике на кухне. Вещи в гардеробе занимали половину полки. Холодильник пустой. В тот день он его заполнил и пожарил картошку — единственное, что он умел готовить, кроме пельменей. Выйдя из душа, Ника удивленно подняла брови, съела всю картошку с черным хлебом и, коротко поблагодарив Рому, ушла спать. То, что произошло на берегу, они не обсуждали.

Продукты в итоге испортились, Ника не готовила. Она и в квартиру впускала не сразу — Рома подолгу звонил и стучал, затем перестал, понял, что нужно сразу набирать на телефон. Тогда Ника откроет дверь.

Мария Леонидовна приезжала пару дней назад. Ходила осторожно, как кошка по новой территории, все оглядела, от чая отказалась. Ника следовала за ней, стояла близко, касаясь матери локтем, но обнять решилась лишь на прощание и после заперлась в спальне. Возможно, Марии Леонидовне тоже было неуютно: в квартире у Ники чисто, но чистота эта нежилая, похожая на чистоту в отделе мяса после мытья кафеля сансредствами. Оставаться там не хочется совершенно.

Снова звонок — мать. Она снова говорит о девушке на ж/д путях. Они связывались с тобой, Рома? Никто со мной не связывался, мама, отвечает Рома, стараясь говорить тише, это не Света, я же сказал тебе. Мама постепенно успокаивается, и Рома торопится проститься. Но поздно:

— Где именно ее нашли? Ту девушку.

Ника стоит у двери в спальню, скрестив руки на груди. В одних трусах — видимо, переодевалась, но забыла, что собиралась сделать. С ней это бывает. Роме нравятся ее сиськи — небольшие, с мелкими острыми сосками. На тыльной стороне ладони растянутый и выцветший синеватый круг, будто шариковой ручкой рисовали. В нем круг поменьше, линии, галочки-птицы, человек, еще что-то мелкое и выцветшее, не разобрать.

Ника ловит Ромин взгляд.

— Отец набил, — говорит она. — Для защиты. У него была такая же.

— Это же сколько тебе было? Десять?

— Одиннадцать.

У Ромы в голове не укладываются татуировка и возраст. С историей Дагаева и его семьи всегда так: когда кажется, что хуже быть не может, она становится еще безумнее.

— А мама как на это? — спрашивает он. — Что отец тебе татухи набивал?

Ника пожимает плечами.

— Как и на остальное.