Чиркает кремень, и Ника цепенеет. Просто смотрит, как занимаются куртка и волосы девушки, огонь проглатывает ее тело в момент. Ника в панике озирается. Нет ни песка, ни снега, ни воды, одни деревянные перекрытия. Ника бросает сигарету, на четвереньках ползет к девушке, набрасывает на нее свою куртку, но и та вспыхивает — проклятый синтепон.

Дым, гарь, запах паленого мяса. Ника задыхается.

Она выбирается с чердака, спускается, стуча во все двери, кричит «пожар» и «вызовите скорую», вываливается на улицу вместе с дымом и вызывает скорую и пожарных сама. В окнах загорается свет, хлопают двери. Прохожие останавливаются, кто-то снимает происходящее. А Ника никак не может отделаться от запаха горелого мяса, она им пропиталась и наелась. Лицо все мокрое, и, лишь сняв перчатки и вытерев его, Ника понимает, что это слезы. Она снова звонит в скорую, деревянным голосом ей отвечают, что машина выехала, ждите, не надо истерик, девушка.

К Нике подходят люди, спрашивают, что с ней, вызвала ли она пожарных, кто-то бежит в подъезд, кто-то отдает Нике куртку — она стоит в одной футболке. Наружу торопятся жильцы.

В конце дома, за припаркованными у тротуара машинами, стоит медведица. Она глядит на Нику, на суетящихся людей, и не спеша заходит за угол.

выдох третий

— Меня зовут Яна, я родственница погибшей Светланы Баевой.

Начальник УМВД Староалтайска Александр Яковлевич Широков машет на нее рукой.

— Прекрати. Я знаю, как тебя зовут и кто ты, Вероника Леонидовна. Садись давай.

Ника заходит в кабинет, закрывает за собой дверь. Из стула для посетителей и кожаного кресла, стоящего в углу, выбирает кресло.

От горящего дома Нику увезли в отделение, где задавали кучу вопросов: что произошло, как она оказалась на чердаке, как зовут погибшую, откуда Ника ее знает, откуда бензин, — я же сказала вам, что я ее не знаю, отвечала Ника, и про бензин не знаю тоже. Полицейские не поясняли ничего — они и не были обязаны. Письма их тоже не впечатлили, они без особого интереса сообщили, что проверят. Потом, видимо, пробили, кто Ника такая, и вообще оставили в допросной комнате, забрали телефон, сказали, свяжутся с родителями. Но мама и Китаев все не ехали, а чуть позже Нику отвели этажом выше, где ее ждал Широков.

Ника не видела его лет десять. За прошедшие годы он чуть оплыл и теперь будто придавливает собой не только кресло, в котором сидит, но и стол, на который опирается локтями, и даже пол в комнате не кажется столь же тяжелым и плотным, как Широков. Лицо желтоватое, под глазами мешки, взгляд тусклый, усталый, но не злой. На безымянном пальце левой руки кольцо «спаси и сохрани».

— Как ты выросла, смотри-ка. Чай, кофе? — спрашивает Широков. — Сам не сделаю, но вон там чайник с чашками.

Он показывает в угол комнаты, где на небольшом холодильнике стоят электрический чайник, пакетики, чашки и ложки. Как в больничной палате.

— Нет, спасибо.

— Сразу к делу, значит? Хорошо. — Он прихлопывает слово «хорошо» ладонью. — Чего не сидится дома?

Ника снова рассказывает про спам, наводки в письмах, снова видит скепсис.

— С какой целью ты виделась с Бардаховым?

— С Якутом?

Широков кивает.

— А почему спрашиваете?

— Не могу сказать.

— Ну а я не помню ничего. Все как в тумане.

Широков качает головой.

— Давай без этого. Ты же встречалась с ним дважды, последний раз на этой неделе, вы вместе уехали.

— Знаете, я вот только одно помню. Что вы не можете говорить со мной без опекунов.

— Все верно.

— Тогда почему мамы или Китаева здесь нет?

Широков вздыхает, откидывается в кресле, скрестив руки на груди.

— Слушай, мы с тобой сейчас просто болтаем, как старые знакомые.