Известное начало «Анны Карениной»: «Все счастливые семьи похожи друг на друга…» — настолько стерлось от частого повторения, что не возникает мысли о его потаенном содержании. Почему похожи? Не потому ли, что все держится не на формально-юридических (муж… жена… дети), а на истинно человеческих отношениях, когда люди не играют сознательно или традиционно-бессознательно те или иные роли, а живут в общности, где нет ролей, а есть личности. Счастливую семью может напоминать чертежная мастерская или лаборатория института, и они тоже похожи друг на друга, потому что все держится не на ролях (завлаб, старший или младший научный сотрудник и т. д.), а на межличностных отношениях.

Об этих отношениях мы, разумеется, не забываем никогда. Но обычно упоминаем о них бегло, вскользь, в ряду условий и обстоятельств, нужных для оптимальной моральной атмосферы, в которой раскрывается лучшее в человеке. А они, наверное, не в ряду, они вне ряда. Они — то самое основополагающее и капитальное, без чего весь «ряд» может обрушиться. И именно поэтому имеют колоссальную общественную ценность. И именно поэтому человеческая деградация в общественных (а не общественных нет) ситуациях или микроситуациях таит в себе общественную опасность. Человеческие отношения — основа основ: любви, семьи, работы, жизни. Они государственно важны.

…Ввиду того, что убийство было совершено при сыне жертвы, то есть в обстановке особой опасности и жестокости, нижнего соседа осудили по самой строгой для подобных деяний статье закона и определили суровое наказание: пятнадцать лет колонии усиленного режима. На суде он убеждал, что убивать не думал, что у него и в мыслях этого не было: он хотел «постращать». Судьи ему не поверили. У них были неотразимые доказательства именно умышленного убийства. «Не хотел я его убивать, не хотел», — монотонно твердил подсудимый.

«Хотел пошутить!» — подал кто-то реплику в переполненном зале, и несколько человек невесело было рассмеялись и мгновенно умолкли под острыми взглядами судей. «Хотел пошутить», — мертвым голосом в мертвой тишине повторил подсудимый.

Я, наверное, был единственным человеком в зале, который поверил, что он действительно ЕГО убивать не хотел. Он выстрелил не в ЭТОГО человека, он даже не видел его, наверное, в те роковые секунды. Он выстрелил в чуждую ему, отвергавшую его реальность, что не уменьшает его вины, но сообщает ей какое-то новое, третье или четвертое, измерение, которое все же надо осмыслить, если не на суде, то после суда.

Надо отдать должное одному из судей, который однажды углубился было в это третье или четвертое измерение, задав вопрос тонко-психологический, даже, пожалуй, философский: «А если бы вам было известно, что сосед наверху не елку новогоднюю устанавливает, а состраивает столы для поминок, если бы вам это известно было, помешал бы вам шум или нет? Поднялись бы вы наверх с оружием?»

Подсудимый молчал. А я подумал: ЭТОТ шум ему бы не помешал. А наверх он поднялся бы, но не с оружием, а умягченный, растроганный, чтобы помочь в печальной работе.

Ему мешал ИНОЙ шум: веселья, торжества жизни.

Верхний сосед человек был открытый, общительный, веселый, играл хорошо на гитаре и пел хорошо. И люди у него бывали общительные и веселые. Они тоже пели, а иногда танцевали. Но собирались не от пустоты жизни, а в честь радостных дат и событий.

Нижний сосед сам не поднимался утихомиривать, посылал жену. Однажды ей объяснили: «Вы уж не сердитесь, но у нас большая радость — вышли на первое место по всем показателям».