– Хороши оружия для сына джентльмена – Кусочик стали под видом меча стоит всех их.

   – Оружие, которым покоряют судьбу, всегда благородно в руках честного человека, дядюшка!

   – У него ответ на все – заметил капитан, улыбаясь и вынимая кошелек, чтоб заплатить купцу.

   Когда мы остались одни, я сказал ему:

   – Дядюшка, вам надо повидаться с леди Эллинор: она поручила мне сказать вам это.

   – Ба!

   – Не хотите?

   – Нет.

   – Дядюшка, мне кажется, она хочет сказать вам что-то насчет… простите меня… насчет…

   – На счет Бланшь?

   – Нет, насчет того, кого я никогда не видал.

   Роланд сделался бледен и, падая на кресло, пробормотал:

   – Насчет его, насчет моего сына?

   – Да; но я не думаю, чтоб надо было ожидать от неё неприятного известия. Дядюшка, вы уверены, что сын ваш умер?

   – Что? Как вы смеете… кто в этом еще сомневается? Умер… умер для меня навсегда. Дитя, неужели бы вам хотелось, чтоб он жил на срам этих седых волос?

   – Сэр, сэр, простите меня; дядюшка, простите меня; но пожалуйста повидайтесь с леди Эллинор, потому-что, повторяю вам, то, что она вам скажет, не поразит вас неприятно.

   – Не неприятно, и об нем?

   Невозможно передать читателю отчаяние, которым были полны эти слова.

   – Может-быть – сказал я после долгого молчания, ибо я пришел в ужас, – может-быть, если он и умер, он перед смертью раскаялся во всех своих оскорблениях вам.

   – Раскаялся? ха-ха.

   – Или, если он не умер…

   – Молчите, молчите.

   – Где жизнь… там надежда на раскаяние.

   – Видите-ли, племянник – сказал капитан, встав и скрестив руки на груди – я желал, чтоб этого имени же произносили никогда. Я еще не проклял моего сына; но, еслибы он воротился к жизни, проклятие могло-бы упасть на него! Вы не знаете, какие мучения произвели во мне ваши слова, и в ту минуту, когда я открыл мое сердце другому сыну и нашел этого сына в вас. Со всем уважением к утраченному, у меня теперь только одна просьба, вы знаете эту просьбу оскорбленного сердца: чтобы никогда это имя не доходило до моего слуха!

   Сказав эти слова, на которые я не решился отвечать, капитан принялся беспокойно ходить по комнате, и вдруг, как-будто-бы ему было мало места здесь или душила его эта атмосфера, он схватил свою шляпу и выбежал на улицу. Оправившись от удивления и смущения, я бросился за ним, но он упросил меня предоставить его собственным размышлениям, таким строгим и грустным голосом, что я не мог не повиноваться ему. Я знал уже во опыту, как нужно уединение, когда одолевает горе и волнуется мысль.