|
Способ, который он использовал, был прост: мотки ниток на два часа замачивали в чане со щелочью; нить становилась белой, блестящей и даже более гладкой, избавляясь от прежних изъянов. После просушки ее отправляли ткачам. На сей раз он был единственным хозяином своей фабрики. О чем незамедлительно сообщил Александру. Производители льна из долины По прознали об изобретении и увеличили список его клиентов. Начала поступать прибыль; ее переправляли в Амстердам через посредство одного местного банка, которых, разумеется, в Венеции хватало. Проводимые в трудах дни маркиза Бельмаре были долгими, а вечера короткими, за исключением воскресений, когда он позволял себе прогуляться по площади Сан-Марко вдоль Прокураций, глядя на толпу венецианцев, потягивающих шоколад в кафе Куадри. Хоть Венеция и слыла городом удовольствий для богатеев значительной части Европы, Себастьян даже внимания не обращал на казино Ридотто, где нувориши и путешественники спускали целые состояния из праздности и тщеславия. Что касается любовных похождений, к которым располагал город, то достаточно было лишь прислушаться получше: половина мужских бесед на английском, немецком или французском были рассказами о мучительных разочарованиях. Как и во всех портах, доступных прелестниц тут было слишком много, а Себастьян отнюдь не стремился подцепить от них дурную болезнь или какую-нибудь другую хворобу. Ведь даже если они были чисты телом, это еще не значило, что таковы же и их помыслы: после первых же забав они плели истории о ревнивых братьях и потерянной невинности. И тогда приходилось изрядно раскошелиться, чтобы выпутаться из затруднения, или, того хуже, жениться на якобы забеременевших девицах. Все это его ничуть не прельщало: фабрика работала слишком хорошо, чтобы портить себе удовольствие, тратя доходы от нее на волокитство. Но он предупредил Франца, обычно составлявшего ему компанию, которая его вполне устраивала: — Остерегайся, друг мой, некоторых мушек в уголках губ: они часто скрывают шанкр. Франц кивнул, насмешливо сокрушаясь. У этого хладнокровного пруссака был острый глаз и не менее острый язык, а его язвительные замечания о повесах, слонявшихся по площади с наступлением вечера, стали единственным настоящим развлечением Себастьяна. — Вы только взгляните на ту старую красотку, что идет со стороны Часовой башни под ручку с каким-то юнцом. Ставлю в заклад мое жалованье, что это вовсе не ее сынок. Если бы она была его матерью, то не штукатурила бы себя, как стенку, и не мазалась, как каретное колесо. Судя по его хлыщеватому виду, это одно из местных удобств. И я не слишком удивлюсь, если он вскоре удерет в Триест с ее драгоценностями… И так далее. При всем своем увлечении философией Себастьян не мог удержаться от смеха, слушая, как Франц разделывается с гуляками на площади. «К чему философия, если она сторонится действительности?» — думал он. Но он знал также, что людям нет дела до философии; они видят в мире лишь то, что хотят видеть. Однако, несмотря на свой табарро, сам Себастьян отнюдь не остался невидим. Как-то в воскресенье, у Куадри, некий человек весьма представительной наружности и в чулках из настоящего шелка остановился перед ним, поклонился и улыбнулся. Это оказался граф Макс фон Ламберг,[42] которого он знал по Вене, познакомившись с ним у маршала фон Лобковица. Ламберг был явно рад встрече. После приветствий и комплиментов оба уселись за стол. |
